Прежде чем ты уснешь - Лин Ульман Страница 43

Голос по радио объявил о том, что марсиане захватили Нью-Йорк и принялись за массовое уничтожение людей с помощью ядовитого газа и что последний диктор — по фамилии Коллинз — погиб смертью храбрых на крыше здания Си-Би-Эс.

После этих слов я поняла, что все это выдумка. Конечно, я чувствовала это с самого начала. И все равно, когда Орсон Веллес заверил слушателей в том, что на самом деле никакие марсиане нам не угрожают, я испытала чувство, похожее на разочарование. В стране была паника, и Орсону Веллесу пришлось выступить с объяснениями. Понимаешь? Это был всего-навсего спектакль, но народ поверил в него, народ тут же потерял самообладание, народ…

«Если сейчас в твою дверь раздастся звонок и за дверью будет пусто, я уверяю тебя: это не марсиане! Это просто Хеллоуин», — примерно так он и сказал, этот Орсон Уэллес.

Но разочарование? Откуда взялось это разочарование? Я ведь действительно была разочарована. Конечно, облегчение тоже. Но с этим все понятно. А разочарование-то откуда? Выходит, какая-то часть меня надеялась, что это конец, что чему-то пришел конец.

Позднее, — сказала бабушка, — я часто ловила себя на том, что мечтаю о какой-нибудь всеобъемлющей, неизбежной и непоправимой катастрофе, о том, чтобы по всей земле прошелся вихрь, сметающий на своем пути все, чтобы не осталось ничего, никаких воспоминаний, никакой тоски. Только одна тишина. И больше ничего.

* * *

При каких обстоятельствах умер дедушка на самом деле, никто в семье точно не знает. Кто говорит одно, кто — другое, а я думаю, все было примерно так.

Съев, как обычно, порцию «спагетти карбонара» в кафе «У Тони», Рикард раскрыл рот, чтобы сказать что-то владельцу заведения, — возможно, про японскую бомбардировку Пёрл-Харбор (приближалось Рождество 1941 года, и Рикард, по своему обыкновению, шил костюмы для рождественских гномов).

Но когда он раскрыл рот, то не смог вымолвить ни слова. Язык вывалился наружу, Рикард упал со стула и умер.

«Плохи дела, крошка», — сказал Тони.

Тони был одним из тех, кто пытался утешить бабушку, когда та ворвалась в кафе и, рыдая, упала рядом с телом своего мертвого мужа.

* * *

Дедушкины похороны состоялись в Ист-сайде, в часовне, расположенной неподалеку от Центрального парка. Анни и Элсе были в белых платьях, черных пальто, черных ботинках, с черными бантами в волосах и черными шелковыми лентами на поясе.

Об этом мне рассказала Анни:

— Никогда нас с Элсе не одевали так нарядно. Мне тогда было шесть лет, и мама старалась оберегать нас от всех ужасных подробностей; детям незачем знать о смерти, — говорила она.

Тетя Сельма, разумеется, была с этим не согласна. Она специально приехала из Миннесоты на похороны. И считала, что жизнь причиняет детям больше страданий, чем смерть.

«Это мои дети, а не твои», — сказала ей мама.

«Да уж, Бог миловал», — ответила тетя Сельма.

(Тетя Сельма переехала в Миннесоту сразу после того, как Юне с Рикардом обручились. В 1934 она вышла замуж за американца норвежского происхождения, который, к несчастью, умер в 1935 году. Он говорил Сельме, что сказочно богат, но, прочитав его завещание, она поняла, что это ложь. После смерти мужа Сельма продолжала жить в Миннесоте, но часто приезжала в Нью-Йорк погостить. С Рикардом они всегда оставались хорошими друзьями, но между сестрами отношения были напряженными.)

— В конце концов мама и тетя Сельма пришли к своего рода компромиссу насчет того, как будут проходить похороны, — рассказывала Анни. — Мы с Элсе сопровождали процессию до самой часовни, но внутрь нас не пустили. Мы остались у входа под присмотром владельца кафе, Тони. Помнится, ему не понравились трое полицейских, которые пришли проститься с Рикардом. Почему — Тони нам не объяснил. А мы и не спрашивали. Главное, что у самого папы никогда не было проблем с полицией. Он был их другом — с тех самых пор, как в 1936 году он сшил костюмы для ежегодного бала полицейских.

— Так или иначе, мы остались стоять на улице, — рассказывала Анни. — Не знаю почему, но мы не купили перекусить, даже не пошли за орешками. Тони стоял, прислонившись к кирпичной стене, и курил одну сигарету за другой. Мимо спешили люди. Была середина дня — зимнее солнце светило в витрины магазинов, улицы были украшены к Рождеству, отовсюду раздавались рождественские песни, в воздухе кружился чудесный легкий снежок.

Все кругом куда-то торопились. Наверняка бегают по магазинам в поисках рождественских подарков для детей, подумала я тогда. И стала считать пап, проходивших мимо. Папами в моем понимании были мужчины среднего возраста с добрыми глазами и рождественскими подарками под мышкой.

— Это была такая игра, — говорила Анни. — Все равно как считать проезжающие мимо автомобили, ничего особенно грустного в этом не было.

Многие люди останавливались и смотрели на нас. «Ой, какие хорошие девочки, какие у вас красивые платьица, beautiful little girls», — говорили они.

Тони качал головой, приговаривая: «Да, но они только что потеряли папочку, и им очень грустно, — говорил он, кивая на часовню, и прибавлял: — Их папочка сейчас там, за дверями, и это ужасно досадно, и потом его будут кремировать, бедолагу». И люди садились рядом на корточки, смотрели на нас со слезами в глазах, гладили нас по головам, угощали всякими сладостями, а кто-то даже дал денег.

— Для меня этот день был каким-то странным, — говорила Анни. — Столько добрых людей, нарядные белые платья, черные пальто, черные банты — и мертвый папа. Хотя последнее я не очень-то понимала.

Потребовалось время, чтобы осознать: наша жизнь изменилась окончательно и бесповоротно.

После смерти отца торговля в магазине стала идти из рук вон плохо. Мама одна не справлялась. Шила она превосходно, дело не в этом, — просто вместе с отцом из магазина ушла радость, и покупатели это заметили. Мамины попытки воссоздать костюм, который два года назад при Рикарде пользовался огромным успехом, — костюм, в котором Вивьен Ли играла Скарлетт О'Хара, — не удались: платья, которые она шила, сидели в обтяжку там, где не надо, или болтались в самых неподходящих местах. Выходя из примерочной, женщины больше не преображались в красоток, они видели в зеркале те же уставшие и помятые лица, что и всегда; нового костюма Кларка Гейбла мама выдумать тоже не смогла.

Она тяжело переживала свое горе, и покупатели замечали на ее щеках слезы, а за слезами в магазин «Золушкино ателье» никто приходить не хотел. Весной 1942 года магазин обанкротился, нам надо было подыскивать другую квартиру.

От родных из Тронхейма пришло письмо, они писали, что тете Сельме неплохо было бы вернуться в Нью-Йорк и помочь сестре с детьми. Обычно все получалось так, как хотели родные. Этот раз тоже не стал исключением.

И вот Юне, Сельма, Элсе и Анни переехали в маленькую темную квартирку на углу 79-й улицы и Лексингтон-авеню.