Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния Страница 43

Снимает курточку и обвязывает мне вокруг пояса, как фартук. Я хватаю ее за руку, и внутри у меня творится нечто такое, чего раньше не бывало. Что-то надломилось, и я утратил связь с землей. Кроссовки чавкают при каждом шаге, а подошвы будто не касаются земли. Оставляем позади детскую площадку, фонтан – и я замечаю, что на дорожке валяется какая-то желтая штуковина. Форма у нее просто идеальная: еще бы – это ведь недостающая зажигалка; нагибаюсь, чтобы ее поднять. Пачка сигарет, совсем недавно приобретенная, вся перекорежена; это, наверное, из-за того, что я слишком сильно цеплялся за лошадиную шею, но одна сигарета чудом уцелела – достаю. Фиби смотрит на меня искоса, однако улыбается и помалкивает. Твердой рукой подношу огонек и впервые за тридцать лет втягиваю в легкие дым.

Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Фиби; отвечаю ей не сразу.

Сжимаю ее ладонь, и мы идем дальше.

Еще раз затягиваюсь; дыма в легких – под завязку. Щелчком выбрасываю окурок и тут же выпускаю весь дым. В огромном белом облаке дыма меня разбирает хохот.

Смотрю на Фиби – и не могу сдержать смех. Последний завиток дыма плывет у меня изо рта прямо ей в лицо, и это меня смешит. В кроссовках при каждом шаге моча хлюпает – а мне смешно. Фиби тоже разбирает смех, и мы с ней хохочем до упаду – приходится даже сесть, чтобы перевести дух. Я уже ничего не понимаю, но совершенно не парюсь по этому поводу. Впервые в жизни не парюсь по такому поводу, и мы с ней покатываемся со смеху.

Сидим и слышим детский визг – слева от нас игровая площадка. Позади – огромный валун, прямо выпирает из земли; ни дать ни взять, гора в миниатюре. Справа этот валун обрывается, и наша скамейка стоит у западной оконечности. Мне приятно держать Фиби за руку; откидываясь на спинку скамьи, поднимаю голову к каменному козырьку, нависающему прямо над нами. Такой ровный, такой знакомый – можно подумать, мы с ним сделаны из одного теста. Дышу полной грудью. В воздухе пахнет землей и соснами; ну подумаешь – напрудил в штаны; сейчас я хочу, чтобы все, абсолютно все осталось как есть.

Прислушиваюсь к детскому визгу, наблюдаю за беготней на детской площадке. Правду говорят: детство – это особый, тайный мир. Мы с Фиби даже загляделись на этот мирок и на его маленьких, ярко одетых обитателей. Детям, как бельчатам, в парке раздолье.

Прямо под нами двое мальчишек пытаются залезть на дерево, но не могут обхватить ствол, и оба, оторвавшись от земли на три пальца, валятся навзничь. Со всех сторон до меня доносятся шумы: с детской площадки, из кроны дерева, откуда-то с высоты, и это добрые шумы. Целый день напролет могу слушать детский гомон и смех. Закрываю глаза и представляю, как ребятня играет в пятнашки. Энергии у них – через край. Гомон приближается, потом удаляется, как дыхание. Будто весь парк превратился в одно гигантское легкое: вздымается и опускается. Размышляю насчет этого парка. Почти физически ощущаю, что он уже вошел в мою плоть. Готов поспорить, у меня даже кровь позеленела.

Вдруг мои икры сами по себе отталкиваются от скамейки, и вот я уже стою. Но не так, как прежде, когда я сам не знал, почему делаю так, а не иначе; сейчас мои действия проистекают из другого источника. Из темноты. В тот самый миг, когда я встаю, детский смех затихает, я широко раскрываю глаза, чтобы разглядеть кое-что в углу – это маленькая красная точка, и я успеваю сделать только одно: воздеть ладони к небу.

Ко мне в руки с глухим стуком падает красный сверток. Совсем небольшой, но тяжелей булыжника; я валюсь навзничь и качусь по земле. Лицо облепляют мокрые листья, и я втягиваю их сладковатый запах. Вокруг тишина; один лист привлек мое внимание больше других: он оказался прямо перед глазами, даже прожилки видны. Хочу сделать вдох, но не могу; вокруг просто мертвая тишина. Мир погружен в звуконепроницаемый мешок и застегнут на молнию; чувствую, как подступает знакомая чернота. Второй раз на дню, такого раньше не бывало, проносится в голове. Чувствую какое-то шевеление в груди, и когда тот лист падает, на меня снизу вверх глядит маленькое личико, скорее удивленное, чем испуганное, и пока мир еще не объят чернотой, я замечаю соломенные волосы и только два коренных передних зуба.

Я где-то у поля. День пасмурный, ветерок перебирает верхушки трав. Будто земля дышит. Вокруг только это поле, больше ничего, и я стою у кромки. А оно тянется вдаль, насколько глаз хватает. Нужно кое-что сделать. Хотя и неохота. Боязно, под ложечкой сосет. Пускаюсь бегом – и точно знаю, что должен сделать. Рожь вытянулась мне по плечо; расступается, чтобы меня пропустить. Спелые колосья падают со стеблей, липнут к штанинам и к рукавам, но я не останавливаюсь. Небо – сплошная серая масса, какую я видел прежде, оно меня обволакивет со всех сторон. Небо и рожь. Над головой – небо, с боков золотистая рожь. Весь устремившись вперед, бегу дальше. Меня прошибает пот, и колосья липнут ко лбу. Слышу, как под ногами ломаются длинные стебли, а ветер, почти как шепот, пробивается сквозь бронзовые от солнца заросли. Я знаю: мое дело – бежать. Это очень важно; а где остановиться – сразу видно будет. В поле вкусно пахнет землей, рожь, касаясь меня, шуршит – «шук, шук», а я знай работаю локтями да колени поднимаю повыше. Конец там, где конец. Мое дело – бежать; так надо. Усталости нет. Дышу тяжело, слышу, как сердце колотится, но усталости нет. Бегу дальше. «Шук-шук, бум-бум». Под ноги не смотрю, только вперед и вверх. Вижу одну золотисто-медовую рожь да серое небо. А потом рожь кончается. Совершенно неожиданно. Только что меня окружала стена – и вдруг пропала. Даже не заметил, прекратил ли я свой бег или нет. Но теперь уже поздно. Поле исчезло, осталось лишь бескрайнее открытое пространство. Я падаю в вечность, лечу сквозь пустоту и сам не знаю, где верх, где низ. Осталось одно серое небо, но оно несется мимо так стремительно, что мне и не уследить. Живот прилип к позвоночнику, а я все верчусь и кувыркаюсь в воздухе. Приземляюсь с глухим стуком. В животе у меня расходятся круги, как на водной глади. Руки раскинуты в стороны, лицо старое, без единой прилипшей травинки, и, глядя вверх, я вижу себя, который обхватил себя самого.