Смилла и ее чувство снега - Питер Хег Страница 43

Она хрипловато смеется.

— Если уж быть совсем откровенной, то у меня был друг, младший лейтенант, который отправился туда за полгода до этого. Я хотела быть там, где он. Женщинам должно было быть по меньшей мере двадцать один год без трех месяцев, чтобы получить разрешение там работать. Мне было восемнадцать. И я хотела уехать тут же. Поэтому я прибавила себе три года.

Может быть, думаю я про себя, ты тем самым также получила легальную возможность убежать от папы-генерала.

— Я попала на собеседование к полковнику в сине-серой форме Королевских военно-воздушных сил. Мне пришлось также сдавать экзамен по английскому и по немецкому. И по немецкому готическому шрифту. Они сказали, что наведут справки о моем поведении во время войны. Наверное, они этого не сделали. Потому что иначе бы они обнаружили, что я солгала им про возраст.

Малиновое пирожное сделано из миндального теста. У него вкус фруктов, жженого миндаля и жирных сливок. В сочетании с обстановкой вокруг это для меня символ среднего и высшего класса западной цивилизации. Соединение самых изысканных, утонченных достижений и напряженного, безудержного, чрезмерного потребления.

— Мы поехали специальным поездом в Гамбург. Германия ведь была поделена между союзниками. Гамбург был английским. Мы работали и жили в больших казармах гитлерюгенда. В казармах графа Гольтца в Ральштедте.

Будучи совершенно бездарными слушателями, большинство датчан лишают самих себя возможности стать свидетелями проявления захватывающего закона природы. Того закона, действие которого можно сейчас наблюдать, глядя на Бенедикту Глан. Преображение рассказчика в момент, когда его захватывает собственное повествование.

— Нас поместили в двухместных комнатах в здании напротив того места, где мы работали. Работали мы в большом зале. За каждым столом нас было по двенадцать человек. Мы носили полевую форму цвета хаки, состоящую из юбки, туфель, чулок и накидки. У нас было звание сержантов британской армии. За каждым столом сидел Tischsortierer [9]. За нашим столом им была женщина-капитан, англичанка.

Она задумывается. Пианист углубился во Фрэнка Синатру. Она его не слышит.

— Ликер «Лиловый Больс», — говорит она. — Я впервые в своей жизни была пьяна. Мы могли делать покупки в том магазинчике, который был при казармах. На черном рынке за блок сигарет «Кэпстэн» можно было выручить сумму, на которую немецкая семья жила месяц. Начальником был полковник Оттини. Англичанин, несмотря на фамилию. Около тридцати пяти лет. Обаятельный. С лицом доброго бульдога. Мы читали все письма за границу и из-за границы. Письма и конверты выглядели так же, как и сегодня. Но бумага была хуже. Мы вскрывали конверт, читали письмо, ставили штамп «Проверено цензурой» и заклеивали его. Все фотографии и рисунки надо было вынимать и уничтожать. Обо всех письмах, в которых говорилось о нацистах, занимающих посты в послевоенной Германии, надо было докладывать. Если, например, было написано, что «надо же, он был когда-то штурмбанфюрером СС, а сейчас работает директором» и так далее. Это встречалось довольно часто. Но больше всего их интересовала немецкая подпольная организация «Эдельвейс». Вы знаете, что немцы сожгли большую часть своих архивов во время отступления. Союзникам отчаянно не хватало информации. Должно быть, поэтому они взяли нас на работу. Нас было шестьсот, датчан. И это только в Гамбурге. Если в письме встречалось слово «эдельвейс», если в него был вложен засушенный цветок, если слово, из букв которого можно было сложить слово «эдельвейс», было подчеркнуто, то на это письмо надо было поставить штамп — у каждого был свой персональный резиновый штамп — и передать его Tischsortierer.

Как будто благодаря телепатии пианист играет «Lili Marleen». В ритме марша, так, как один из куплетов пела Марлен Дитрих. Бенедикта Глан закрывает глаза. Ее настроение меняется.

— Та песня, — говорит она.

Мы ждем, пока мелодия не кончится. Она переходит в «Ich hab' noch einen Koffer in Berlin» [10].

— Самым страшным был голод, — говорит она. — Голод и разруха. Было что-то вроде метро, и на нем можно было за двадцать минут добраться из Ральштедта до центра Гамбурга. Мы не работали в субботу после обеда и по воскресеньям. А в сержантской форме мы могли посещать офицерские клубы-столовые. Мы могли пить шампанское, есть икру, шатобриан, мороженое. Когда мы оказывались на расстоянии пятнадцати минут езды от центра, в районе Вандсбека, начинались сплошные руины. Вы даже и представить себе этого не можете. Камни, покуда хватает глаз. До самого горизонта. Поле руин. И немцы. Они голодали. Они проходили мимо тебя по улице, бледные, изможденные, изголодавшиеся. Я была там шесть месяцев. Никогда, ни разу я не видела, чтобы немец куда-нибудь спешил.

В ее голосе слышны слезы. Она забыла, где она находится. Она крепко хватает меня за руку:

— Война — это ужасно!

Посмотрев на нас, она вспоминает о том, что мы представители вооруженных сил, и на какую-то минуту внутри нее сталкиваются разные уровни сознания. Потом она возвращается назад, в настоящее, веселая и чувственная. Она улыбается механику.

— Мой младший лейтенант уехал домой. Я была готова последовать за ним. Но однажды меня вызывают в кабинет Оттини. Он обращается ко мне с предложением. На следующий день меня переводят в Бланкенезе, это на берегу Эльбы. Здесь англичане заняли все большие виллы. В одной из них мы и работали. Нас было сорок человек. Большинство англичане и американцы. Двадцать человек — на верхнем этаже, прослушивали телефонные разговоры. Внизу несколькими группами располагались мы. Мы, конечно, никогда не знали, чем занимаются другие. В Ральштедте мы тоже давали подписку о неразглашении. Но там мы все-таки беседовали друг с другом. Мы показывали друг другу забавные письма. В Бланкенезе все было совсем по-другому. Там я и познакомилась с Йоханнесом Лойеном. Вначале вместе со мной работали только два человека. Английский математик и бельгийский учитель записи танцевальных движений с помощью знаков. Мы занимались шифрованными письмами и телефонными разговорами. В основном — письмами.

Она смеется.

— Мне кажется, что на первых порах они нас проверяли. Давали нам то, что было не очень важно. Часто мы разгадывали по два письма в день. Как правило, это были любовные письма. Я попала туда в июле. Начиная с августа что-то изменилось. Письма изменились. Некоторые из них были написаны одними и теми же людьми. И еще к нам прикрепили нового цензора — немца, который работал у фон Гелена. Я так и не смогла этого понять. То, что американцы и англичане приняли к себе на службу часть немецкого разведывательного аппарата. Но он был мягким и доброжелательным человеком. Не всегда видно по человеку, какой он, не так ли? Говорили ведь, что Гиммлер играл на скрипке. Немца звали Хольтцер. Почему-то он особенно много знал о том деле, над которым мы работали. Это я постепенно стала понимать. То, что это отдельное дело. Другие трое тоже знали. Они никогда ничего не говорили. Но они постоянно расспрашивали меня об определенных выражениях. И постепенно начала вырисовываться картина.