Женщина-птица - Карл-Йоганн Вальгрен Страница 43

Я сплю на веранде, прямо под открытым небом — сам не знаю, зачем, мне постелено в комнате. Может быть, это зависит от колдовского обаяния самого Иванова дня… Я неподвижно лежу в спальном мешке и смотрю на небо… облака похожи на гигантские морские существа, томительно медленно плывущие в мутной глубине ночи.

Запах цветов… когда-то я знал их все: душистый горошек, львиный зев, ядовитый бересклет… Но это было когда-то в древности, когда все еще было хорошо… Комар зудит где-то совсем близко; я закрываю спальный мешок на молнию и незаметно засыпаю.

В эту ночь он снова является мне, в неоспоримой ледяной реальности сна… или во сне реальности? Мы опять встречаемся на развилке дорог, на границе света и тьмы, сна и пробуждения.

На этот раз он одет по-иному… что это за одежда? Красивый национальный костюм саами, солдатский мундир? Рваные клоунские тряпки? На этот раз он, похоже, предусмотрел все, и мне от него не уйти.

— Йоран. Мы же должны обсудить контракт…

Его прозрачная голубоватая рука движется прямо у меня перед носом — вперед, назад, вперед, назад…

— Хороший контракт, не пожалеешь.

— Что такое? — спрашиваю я, не понимая, что это мой голос и мои слова.

— Хороший контракт.

Его белоснежная улыбка в полусвете сна… искусственные зубы, безупречная имитация человеческой внешности. Но за спиной-то, за спиной его совсем иное… за его спиной вечность, где нет ни Добра, ни Зла, только недоступная разуму пустота, отсутствие чего бы то ни было, бездна… абсолютная и неизмеримая бездна, без границ, которые могли бы помочь сравнить ее с чем-то, представить ее космическую глубину, ее пустоту, настолько совершенную, что само слово «пустота» теряет значение.

Ночь на Ивана Купала… в моем сне эта ночь не просто отрезок времени от вечера до утра, она вполне материальна, она волнами испарений поднимается от земли и медленно исчезает в холодном, похожем на полярное сияние свете над горизонтом, чьи острые ледяные лучи расходятся по всему небу. Он стоит передо мной с уже написанным контрактом, контуры его фигуры нечетки в уже начинающемся рассвете и тихом зеленом свечении фалькенбергского элеватора. Его образ начинает понемногу таять, мне очень не по себе от его приглашающей улыбки, от его бесплотной руки, качающейся перед глазами, как маятник. Все, что он хочет от меня, — чтобы я открылся ему, позволил проникнуть в мою душу: и все, и желанный контракт заключен. В этой реальности сна… или… никак не могу сообразить… или во сне реальности? — в этой странной реальности я, ослепленный и обессиленный его магией, становлюсь жертвой исполненного ясности и непередаваемого Зла сатанинского соблазна. И вот его рука уже во мне, я чувствую, как у меня загорается все внутри и медленно остывает, жжение сменяется чувством абсолютного равнодушия и осознанием бессмыслицы жизни. Вдруг я слышу смех в лесу; странный смех, полный непередаваемого ужаса. Кто это? Эстер? В ту секунду, когда я грубо повалил ее на пол в ее квартире? Или это мама? Ее молитва, ее предупреждение, чтобы я ни в коем случае не поддавался искушению? Теперь и сам дьявол смеется… прости меня, мама, но уже поздно, этот смех окончательно лишает меня рассудка, и я продаю свою душу. А что еще мне остается, мама, в этом мире, где даже тебя нет?…

Я просыпаюсь рано, на рассвете, совершенно обессиленным. Медленно вылезаю из мешка. Холодная роса покалывает ноги, как кристаллики льда. Где я? Совершенно чужое место, я его не узнаю. Тихо вхожу в дачу; здесь еще не выветрились ночные тени и запахи. Дверь в спальню приоткрыта. Я медленно приближаюсь… что я хочу узнать? Что-то, чего я не понимаю и, наверное, не хочу понять. Звуки, обрывки предложений, стоны… Я стою в сумраке, мне кажется, он борется с ней, как больные борются с болезнетворными демонами… Хоть бы он проткнул ее насквозь, хоть бы она лопнула, как огромный кровавый пузырь… Чем все это кончится?

* * *

Вот уже и осень, листья на сером асфальте, словно расплющенные при падении брызги расплавленной бронзы. Деревья, холодные, с обнажившимся переплетением ветвей, напоминают замерзшие фантастические скульптуры. Дни стали короче, небо по утрам синее, а по ночам угольно-черное, и на нем сияют теплые звезды, словно зажженные в том, другом мире специально для нас огоньки… их зажигают в том мире, где сейчас мама, зажигают для тех, кто пока еще жив.

Мне хорошо этой осенью; этот васильковый свет по утрам словно обещает перемены… Все меняется, все на свете обладает этим свойством, все меняется крошечными, незаметными глазу шажками, эти шажки словно кванты в потоке времени. А почему бы нет? Это были тяжкие годы; может быть, и впрямь настало время для перемен к лучшему? Мне хорошо; достаточно только посмотреть, как темнеет за окном небо, отдавая последнее осеннее тепло, почувствовать кожей робкую дрожь зажигающихся звезд…

Когда это началось? Наверное, тогда, на Иванов день, когда мне стали чудиться странные вещи, я не мог различить, сплю я или бодрствую… у меня просто не было другого пути — только путь перемен. Может быть, мои рассуждения тоже покажутся странноватыми, но это, во всяком случае, ответ на вопрос, пусть тоже странноватый. Маятник качнулся в полном соответствии с необъяснимым законом о причинах и следствиях — и когда я вернулся с дачи, все стало по-иному.

В июле настает пора массовых отпусков, мы с Миро дни напролет проводим на пляже в Скреастранде, тела наши потемнели, а зубы от морской воды сделались ослепительно белыми. Вечерами мы сидим в нашем подвале, пьем пиво и играем джаз. Потом клеим девочек в толпах туристов и купальщиков. Снова начали репетировать — мы не собирались почти год и даже не понимали, как нам этого не хватало.

Вот такая осень: все просто и ново, хотя, конечно, это не совсем так. Эстер, например… а я совсем и не думаю о ней. И о сестре не думаю, и о маме. Мне не снится даже музыка, пусть все будет, как есть, пусть это даже и не истина, а ее зеркальное изображение.

В кухне папа разговаривает с Анни. Я слышу их голоса через стенку, хотя слов не различаю. Ее высокий, немного режущий голос, папины мягкие интонации… О чем они там говорят? Наверное, вспоминают лето на даче… заложенные ею грядки, перекрытую крышу, блеск озера, щупальца водорослей, фосфорический свет подмаренника на опушке… Конечно, именно об этом — у них же нет других общих воспоминаний.

Я лежу в кровати. Скоро мне нужно переезжать, я должен освободить им место для совместного будущего. Они уже обсуждают его; по очереди заявляют, что жизнь будет проще, если они станут жить вместе. Не то что они имеют что-то против, если я останусь. Мне кажется, Анни тоже изменилась, мы с ней теперь лучше понимаем друг друга, она, как мне кажется, начала интересоваться мной, нашей семейной историей. Так что даже если они будут возражать, я перееду — для их же блага, Время перемен, время перемен… жизнь продолжается. Я обязан примириться с ее существованием, перестать ревновать, дать им возможность самим устроить свою судьбу. Я обязан надеяться, я обязан снять отдельную квартиру, найти кого-то, обычную девушку, без темных тайн за душой, с кем я бы мог создать семью, нормальную семью, без внезапных смертей и исчезновений. Думаю, я уже созрел для этого.