Стужа - Венделин Шмидт-Денглер Страница 43

Сегодня я в четвертый раз отписал ассистенту, хотя на предыдущие три письма ответа не получил. Я проводил сравнение между художником Штраухом и хирургом Штраухом. Внешне и по своей внутренней сути они выражают два абсолютно противоположных типа мироощущения… Это мир и антимир. Подобное же различие я вижу между его братом и собой. Тут полная инакость, в каждом случае — свой материал. Хирург, видимо, из числа баловней успеха, он не знает отчаяния или просто держит его на дистанции. А если и подпускает к себе, то разве что в безболезненной форме. Возможно, его заботит жизнь брата. Но только из ощущения нечистой совести. Ему неведом трепет.

У него есть дело, которому он целиком отдается, денно и нощно — хирургическая практика, которая даже принесла ему славу местного значения. Это не располагает к глубинным размышлениям о том, каково людям, которые, в сущности, не имеют профессии и потому почти всегда заняты самими собой. В операционной не до размышлений, тут надо только действовать. Затем следует поглощение пищи, сон, в лучшем случае — переключение внимания на что-нибудь постороннее. Едва ли позволительно развлечение, какое-то разнообразие. Ни малейшего сумасбродства. А стало быть, никакой печали. Никаких мучительных воспоминаний. Никаких женщин. Может быть, футбольный тотализатор. Ну, теннис во дворе из страха перед признаками ожирения, от которых уже не избавиться. На письма нет времени. Никакого чтения, кроме специальной литературы, вроде монографий «О симптоматике тканевого распада на внутренней поверхности крайней плоти» или «Онкологические исследования в Америке». Линия обороны от завистников, подражателей и восторженных. Дискуссии о саркомах, легочных заболеваниях, атрофии мышц, спазмах, эмболии, гнойных очагах. Вино. Перешептывание с сестрами из духовных. Оклики и команды, адресованные операционным сестрам и практикантам, сшивание мертвых тел, вынос покойников, которых «чтоб руками, руками обмыли!».

Смертельным кажется то, что не должно бы быть смертельным. Кажется чаще, чем думают. Вне больницы. За ее стены не просачивается ничего, что может иметь губительные последствия. Он, ассистент, знает, как разговаривать с людьми: с главным врачом, с тем-то и с тем-то, с пациентами. Он легко переходит на «ты», но не стоит придавать этому большого значения. Его хвалят за твердую руку, отдают ему должное и участники операций. Он более ловок в рассечении тканей, чем в их сшивании. Он смел. Он действует решительно, когда другие медлят. Если кто-то умирает, ассистента уже не интересует, по какой причине. Любитель охоты, он неприязненно относится ко всему межеумочному, к искусству. То, чем занимался брат, он на дух не выносил. Академизм нашел в нем благодатную почву. Эстетику он ненавидит, как и мечтательность. Можно подумать, что он никогда не страдал. Из больницы он выходит с видом надменного атлета. По воскресеньям ходит в церковь. Верует не больше, чем предписано, на всякий случай. Коммунисты проявляют к нему внимание, так как он никогда не смеялся над коммунистами. Его упрекают в «показных операциях», о чем может только мечтать всякий зрелый врач. О нем в один голос говорят как о хирурге, для которого и терапия — не китайская грамота. Во время операции он, как магнит, притягивает к себе инструменты. Главврач уже готов уступить ему свое место. Со мной он вежливо раскланивается. С чего бы? Но, с другой стороны, его владение скальпелем кажется высшим артистизмом. Не просто мастерством. Истории болезней он забирает в свою комнату, где и в два часа ночи свет горит. В семь он уже на ногах. Его приближение угадывают по звуку. Заслышав шаги в коридоре. Он даже на ходу бросает замечания типа: «Фантазия в квадрате объяснять…», «Беспричинные крики» или «Слишком часто я слышу слово "мягкость"». Он не увлекается. Он не портит игры, поскольку в играх не участвует. Может быть, это горный массив? Для меня — да. Территория, которой не видел еще ни один человек, необитаемое пространство. Скрытый план, который весь на виду. Хирург. Индивид способный. А художник, брат его, индивид не-способный.

Когда он снял шляпу, я увидел у него на голове глубокую ссадину. Он сказал, что ночью заблудился в доме и ударился головой о брус. «Я полз по полу, сам не зная куда. Когда попытался встать, задел головой о брус». Мне, по его словам, и не вообразить, какой была для него прошедшая ночь. Страх «полного сумасшествия» выгнал его из комнаты, «вконец отчаявшегося, между двумя и тремя ночи». Кое-как одевшись, он сначала спустился по лестнице, потом добрался до кухни, потом — до зала, где пытался найти какое-нибудь питье. «Но она всё заперла». Поскольку стали часто исчезать бутылки с пивом и виноградным суслом, хозяйка держит теперь всё под замком. Оказывается, по его сведениям, однажды мужики даже распечатали и наполовину опорожнили целую бочку. «Я ничего не нашел. Ни в кухне, ни в зале». Он вспомнил о погребе, но по пути его остановила мысль о том, что она и погреб всегда запирает. «Вы же знаете, ключи от погреба она вечно с собой таскает». Он двинулся назад и потерял вдруг ориентацию. «Не решился даже свет зажечь. Иначе разбудил бы всех. Света я не зажег… Наверное, не раз пропластался по кругу». Рана на голове становилась всё более чувствительной. Он ощутил вдруг стекавшую по руке теплую жидкость, одежда тоже была в крови. «Даже на полу оставался след… Поутру я первым поднялся на ноги, в пять часов спустился вниз и стер кровавые пятна во всех помещениях. Даже двери были замараны. И стены». Как он вновь поднялся к себе, на второй этаж, ему уже и не вспомнить. «Я тут же упал на постель, как только до нее добрался. Но, к счастью, проснулся до пяти и мог всё привести в порядок. Представляете, хозяйка обнаружила бы следы крови!.. Потом я пошел наверх умыться. Поскольку я в первый раз повалился на постель, не снимая одежды, — просто был слишком слаб, чтобы раздеться, — вся постель была перепачкана кровью. И неудивительно. Я обмыл рану холодной водой и стало полегче. Боль поутихла. Уже не так жгло». Этой ночью его снова охватило такое чувство, что он должен спрятаться «от чего-то страшного». Он подошел к окну, отдернул занавески и выглянул на улицу. «Казалось, я помещен в аквариум, в котором замерзла вода. Всё в нем вмерзло в лед. Деревья. Кусты. Всё. Вмерзло в белесый лед, всё было так прозрачно, что я мог видеть скалы. При малейшем моем движении, стоило, например, вздохнуть, всё начинало прыгать, тысячью, десятками тысяч сдвигов передернуло эту глыбу льда, в которую превратилась земля». Его ужаснуло это зрелище. «Я вынужден был отвернуться, настолько это завораживало… Я пошел к умывальнику, смочил полотенце в тазу с водой и обмотал им голову. Когда вернулся к окну, видение исчезло. Никакого льда. Никакой застылости. И вдруг всё задвигалось, ожило. И это было куда ужаснее». Он сел на кровать и, чтобы просто отвлечься от всего, что видел, попытался думать о чем-нибудь радостном. «О каком-нибудь прекрасном мгновении, о неповторимо прекрасном мгновении. Но ничего не получалось. Если бы мелькнул в памяти хотя бы один светлый образ! Но ничего не припоминалось, не удалось мне перенестись. Я мог лишь хватать ртом воздух», — сказал он.

К утру рана у него затянулась. Я рассмотрел ее, когда он сел завтракать. Рана его заживала, как у здорового. Закрылась, будто зашитая невидимыми нитками. Всю ночь он размышлял о себе самом и пришел к самым разным, «разумеется, неутешительным» итогам. Ведь на себя можно посмотреть с разных сторон. Можно — снаружи. Можно — изнутри, «из самой глуби». Под множеством углов, а таковых множество. И вид открывается просто убогий. И в то же время вселяющий ужас. Человек червем извивается во всех зеркалах, в которые приходится смотреть. Шишка на голове, уже начинавшая спадать, наводила его на размышления о недугах человеческих. О болезнях телесных и нетелесных. «Откуда берутся болезни? — спрашивал он. — Возникают ли они вообще? Не заложены ли они в нас с самого начала? Откуда же они появляются, если не сидят в нас самих? Когда можно говорить, что они зримы? Когда — что невидимы? Когда? В чем? Там, где они вдруг прорываются? Что значит "с самого начала"? С чего это отсчитывать?» Он сказал, что пересек полосу кукурузного поля. «У меня было такое чувство, будто моя рана электричеством заряжена. Я размышлял о связи всех болей. Всю дорогу над этим ломал голову. Но потом вдруг потерял интерес к этой мысли, потому что помимо моего желания мне открывались страшные бездны, они становились всё глубже. И вновь я понял, как бессмысленно отдаваться потоку мыслей в надежде не сгинуть в нем, как в бесконечном туннеле. Не задохнуться в нем».