Карта и территория - Мишель Уэльбек Страница 43

В камине рухнуло полено, взметнув сноп угольков.

– Надо бы купить противопожарную перегородку… – проворчал Уэльбек и поднес к губам стакан с настойкой.

Джед, не шелохнувшись, все так же пристально смотрел на писателя, в состоянии крайнего нервного напряжения, которое сам не смог бы объяснить. Уэльбек удивленно взглянул на него, и Джед, смутившись, понял, что у него дергается левая рука.

– Простите, – он внезапно расслабился, – у меня сейчас… особый период.

– Жизнь у Уильяма Морриса была не слишком веселая, если исходить из привычных критериев, – продолжал Уэльбек. – Вместе с тем очевидцы в один голос описывают его радостным, оптимистичным и энергичным человеком. Когда ему было двадцать три года, он познакомился с восемнадцатилетней натурщицей Джейн Верден. Два года спустя он на ней женился, сам решил заняться живописью, но позже отказался от этой затеи, не чувствуя в себе достаточных способностей, – живопись он ценил превыше всего. Моррис построил себе дом по собственным чертежам в Аптоне, на берегу Темзы, и сам его декорировал, собираясь жить там с женой и двумя дочками. Его супруга, по отзывам всех, кто с ней был знаком, была настоящей красавицей, но она ему изменяла. У нее был роман с Данте Габриэлем Россетти, главой братства прерафаэлитов. Уильям Моррис восхищался им как художником. В итоге Россетти переехал жить к ним и практически вытеснил его из супружеской постели. Тогда Моррис отправился путешествовать по Исландии, выучил язык и взялся за перевод саг. Вернувшись, он потребовал объяснений; Россетти согласился уехать, но осколки семьи уже было не склеить, и у супругов так больше и не возникло настоящей плотской близости. Будучи к тому времени членом нескольких партий, Моррис ушел из Социал-демократической федерации, слишком умеренной на его вкус, чтобы создать Социалистическую лигу, которая стояла на откровенно прокоммунистических позициях, и до самой смерти своей не щадил себя ради дела коммунизма, безостановочно писал статьи в газеты, выступал на конференциях, митингах…

Уэльбек смолк и печально покачал головой, ласково потрепав по загривку Платона, который заворчал от удовольствия.

– Всю жизнь, – медленно проговорил он, – Моррис боролся с викторианской показной добродетелью, выступал за свободную любовь… Знаете, я терпеть не могу мерзкое утверждение, звучащее, кстати, весьма убедительно, что активная и самоотверженная общественная деятельность, к тому же бескорыстная, – всего лишь сублимация проблем личного характера…

Джед выждал молча целую минуту.

– Думаете, Моррис был утопистом? – спросил он. – Законченным фантазером?

– В каком-то смысле – конечно. Он хотел упразднить школы, считая, что детям лучше обучаться в обстановке полнейшей свободы; он хотел упразднить тюрьмы, считая, что угрызения совести будут вполне достаточным наказанием для преступника. Трудно читать всю эту нелепицу, не испытывая смешанного чувства сострадания и гадливости. И все же, и все же… – Уэльбек запнулся, подыскивая слова. – И все же, как это ни парадоксально, он добился известного успеха и в практическом плане. Чтобы претворить в жизнь свои идеи о возврате к кустарному производству, Моррис почти сразу создал предприятие по изготовлению предметов декоративно-прикладного искусства; рабочие трудились там гораздо меньше, чем на фабриках тех времен, – мало чем, надо признать, отличавшихся от каторги, – а главное – они работали свободно, каждый отвечал за свое дело от начала до конца. Главный принцип Уильяма Морриса состоял в том, что замысел должен быть неотделим от исполнения, как это было в Средние века. Все свидетельства говорят о том, что условия работы у него были просто идиллическими: светлые просторные мастерские на берегу реки. Прибыль перераспределялась между рабочими, и лишь незначительная ее часть шла на финансирование социалистической пропаганды. Так вот, против ожидания, успех пришел к ним немедленно, в том числе и коммерческий. От столярного ремесла они перешли к ювелирному, производили изделия из кожи, потом витражи, ткани, драпировку для мебели, и успех сопутствовал им во всем. Фирма Morris Со была прибыльным предприятием, с самого начала до самого конца своего существования. Ни одному рабочему кооперативу, которые возникали тут и там на всем протяжении девятнадцатого века, будь то фаланги Фурье или икарийская колония Кабе, не удалось наладить эффективное производство материальных благ и продуктов питания – за исключением фирмы Уильяма Морриса, все остальные терпели одну неудачу за другой. Не говоря уже о коммунистических обществах, возникших позже…

Уэльбек снова замолчал. Свет в комнате начинал меркнуть. Он встал, зажег лампу под абажуром, подкинул дров в огонь и снова сел. Джед все так же внимательно смотрел на него, положив руки на колени, и не произносил ни слова.

– Не знаю, – сказал Уэльбек, – я слишком стар, у меня не осталось ни желания, ни умения подводить итоги, разве что когда речь идет об элементарных вещах. Сохранились, знаете ли, его портреты, нарисованные Берн-Джонсом, на них он то пробует новую смесь растительных красителей, то читает книгу дочкам. Создается впечатление, что этот приземистый мужичок в маленьких очочках, с всклокоченной шевелюрой, красным подвижным лицом и лохматой бородой постоянно крутился как белка в колесе, не теряя при этом благожелательности и душевной простоты. Можно с уверенностью сказать, что в модели общества, предложенной Уильямом Моррисом, не было бы ничего утопического, если бы все люди в мире походили на Уильяма Морриса.

Джед подождал еще немного, хотя ночной мрак уже окутал поля вокруг дома.

– Благодарю вас. – Он наконец поднялся. – Извините, что нарушил ваше уединение, но мне было важно услышать вашу точку зрения. Вы мне очень помогли.

На пороге их до костей пробрал мороз. Слабо поблескивал снег. Черные ветви голых деревьев выделялись на фоне темно-серого неба.

– Гололед, – сказал Уэльбек, – будьте осторожны за рулем. – Он повернулся, чтобы войти в дом, и, неторопливо подняв руку, помахал на прощание.

Джед собирался еще когда-нибудь повидаться с ним, но интуитивно понял, что этого не произойдет, что-то им помешает, возникнут разного рода препоны. Да уж, его социальная жизнь упрощалась на глазах.

По извилистым пустынным департаментальным дорогам Джед медленно, но верно, не превышая скорости 30 км в час, добрался до автострады Аю. Въезжая на развязку, он заметил внизу длиннющую светящуюся вереницу фар и понял, что попадет в бесконечные пробки. Температура воздуха снаружи упала до минус двенадцати, но внутри по-прежнему было плюс девятнадцать, печка работала исправно; к тому же он никуда не спешил.

Включив «Франс-Интер», он напал на передачу, разбирающую по косточкам новости культуры этой недели; ведущие громко прыскали со смеху, их дежурные повизгивания и хохот отличались редкой вульгарностью. По «Франс-Мюзик» давали итальянскую оперу, но напыщенная и вымученная виртуозность быстро утомила его; он выключил радио. Джед, никогда не любивший музыку, любил ее сейчас еще меньше, чем раньше; любопытно, мельком подумал он, что же все-таки побудило его заняться художественным изображением мира или даже просто решить, что художественное изображение мира вообще возможно, мир – это все что угодно, только не повод для творческого импульса, мир представлялся ему абсолютно рациональным устройством, лишенным магии да, впрочем, и особого интереса. Он переключился на «Автостраду FM», они хотя бы сообщали конкретные сведения: у Фонтенбло и Немура произошли дорожные аварии, движение останется замедленным скорее всего до самого Парижа.