Песнь камня - Иэн Бэнкс Страница 43

Мистер Рез повис на колючей проволоке, прямо под мельницей, полурухнув на колени, перекинув руки через изгородь, лицом в шипы; земля под ним пропиталась темной кровью. С руки свисает и раскачивается на ветру винтовка.

Чуть выше по склону в высокой траве лежит солдат, бросивший в дверь гранату. Обмундирование незнакомое, но я в любом случае его бы не узнал: лицо — алые руины кровавой плоти.

Подхожу к мельнице и вступаю внутрь. Воняет дымом и плесенью — должно быть, протухшей мукой. Глаза постепенно привыкают к сумраку. В воздухе, отпрянув от дверного сквозняка, кружится и оседает мука или пыль. С потолка спускается громадный деревянный столб, осью прикрепленный к паре огромных древних жерновов, танцорами замерших посреди па в каменных желобах. От бункеров к жерновам, бастионам сдвоенного сердца, ведут воронки и желоба. Восьмиугольный деревянный помост окружает громадную каменную колоду. Больше ничего особо не осталось — ни мешков, ни признаков зерна или недавно смолотой муки. Пожалуй, мельница не работает уже очень давно.

Спотыкаюсь о пару прикрученных друг к другу магазинов. Сбоку от двери на спине лежит человек — грудная клетка вспорота и кровава. Под кроваво-мучнистой маской лицо — я узнаю солдата лейтенанта, только имени вспомнить не могу. Подле него валяется шипящая рация. Граната, видимо, пролетела чуть мимо, под винтовой лестницей, ведущей во тьму ещё гуще; деревянные ступени изуродованы и разбиты.

За каменным торусом мельницы, прислонившись к деревянной стене, сидит лейтенант. Ноги раскинуты, голова упала на грудь. Когда я подхожу, голова резко вскидывается, рука с пистолетом — тоже. Я отступаю, но пистолет падает и грохочет по половицам в сторону. Она что-то шепчет, потом голова падает снова. Под лейтенантом кровь, лужа затянута тончайшим мучным налетом. Белесая пыль в волосах, на коже и на мундире превращает ее в призрака.

Сажусь на корточки, за подбородок поднимаю ей голову. Под веками движутся глаза, губы шевелятся — и все. Из носа по губам и подбородку двумя ручейками течет кровь. Отпускаю подбородок, голова падает. Винтовка лежит под рукой лейтенанта. Магазин пуст. Я ощупываю рычаги и задвижки, наконец нахожу тот, которым вынимается вторая обойма; она тоже использована. Иду к револьверу. Вроде бы легкий, но, открыв его, вижу, что в барабане два патрона.

Смотрю на мертвеца у двери, на двух мертвецов снаружи — мистер Рез иллюстрацией к прошлой войне навалился на проволоку, метатель гранаты перевернулся в качающейся траве, лицо неразличимо. В моей сожженной трясущейся ладони — револьвер лейтенанта.

Что делать? Делать что? Озверей, шепчет муза; я сажусь на корточки возле лейтенанта и в целях эксперимента приставляю револьвер ей к виску. Вспоминаю день нашей первой встречи, когда она выпустила мозги юноше, раненному в живот, сначала его поцеловав. Вспоминаю, какая она была совсем недавно — нагая, на коленях стоит в постели, стреляет в меня, чуть меня не прикончила. Рука моя так дрожит, что приходится придерживать ее другой рукой. Дуло вибрирует на коже лейтенанта под бурыми завитками волос. Крошечная жилка слабо пульсирует под оливковой поверхностью. Я сглатываю. Пальцы на курке слабеют и надавить не способны. Кто ее знает, может, она все равно умрет; у нее, похоже, сотрясение мозга, или она теряет сознание, а вся эта кровь, наверное, означает, что где-то — серьезная рана. Может, убийство для лейтенанта—спасение. Крепче сжимаю револьвер и прицеливаюсь, будто это что-то меняет.

И вдруг сверху раздается скрип, треск, все дезориентирующе движется, и повсюду раздается глубокий рокот. Я в ужасе оглядываюсь — что происходит? — но движется и мир снаружи; не верю глазам, и тут понимаю, что вращается сама мельница. Видимо, усилился ветер, и летучий деревянный круг развернулся к воздушному потоку. Скрежеща и отдаваясь эхом, скорбно стеная и болезненно скрипя, мельница вращается и — точно крылья ее, и шестерни, и камни намагничены — поворачивается фасадом к жестокому северу. Я смотрю, как меняется картинка в двери, уплывает от дороги и леса, скрывает мертвецов, мало-помалу замедляется, тормозит, урчит и останавливается, показывает теперь запад, дорогу, которую я, похоже, приговорен никогда не пройти до конца, но всегда возвращаться, — дорогу обратно в замок.

Я снова смотрю на лейтенанта. Ветерок врывается в открытую дверь, ерошит ей серо-мучные кудри. Опускаю револьвер. Не могу. Дохожу до двери, снова слабею, голова кружится, я смотрю на зарождающийся день и несколько раз глубоко вдыхаю. Изорванные, полупустые клешни мельничных крыльев, оперенные и бессильные, подъяты к ветру в напрасной мольбе.

И все же что-то во мне продолжает твердить: напрягись, утверди себя… но слишком настойчиво, слишком ясно выговаривает. Не знаю — и не могу изобразить столь живую ярость. Она известна мне эмпирически, не более того, и это знание сковывает меня.

Оглядываюсь на лейтенанта. А как поступила бы она? Но должен ли я переживать о том, как бы она поступила? Вот она сидит, в моей власти и притом ближе к смерти, чем думает. Все в моих руках, я победил, пусть лишь благодаря удаче. Как мне поступить? Как я должен поступить? Быть собой, действовать нормально? А с другой стороны — что такое норма, и что толку и ценности в норме в наши ненормальные времена? Меньше и быть не может. А потому действуй ненормально, действуй иначе, сам стань ополченцем.

Лейтенант заслужила мой гнев — она отняла у нас все, включая шанс спастись бегством, когда она остановила нас несколько дней назад на этой же дороге. То первое вмешательство повлекло за собой остальное; она захватила наш дом, уничтожила наследие нашей семьи, заняла мое место подле тебя и — что, должно быть, намеревалась сделать с самого начала — собиралась меня убить. Тот первый ее выстрел, что скрутил меня, повалил, — он был сгоряча. А вот когда меня положили в джип, увезли из замка в час, когда совершаются все казни, — то было хладнокровно, моя милая.

Терпимость, что я проявлял и ощущал, — рудимент цивилизованных времен, когда покой был прост и мы могли себе позволить эту благородную тягомотину. Изображая любезность, я рассчитывал выказать презрение к этим безнадежным временам, к наглому высокомерию лейтенанта, но за некой гранью такая вежливость обречена. Следует впустить в себя нынешнюю заразу насилия, вдохнуть отравленное дыхание, принять смертельный яд. Гляжу на пистолет в руке. И все же таковы методы лейтенанта. Убить ее из оружия, которым она, вероятно, убила бы меня; поэтично — справедливо ли, другой вопрос, — но по мне так слишком простенькая рифма.

Ветер ласкает мне щеки и треплет волосы. Мельница кренится, будто вот-вот двинется снова, потом опять замирает. Кладу револьвер на пол, подбираю вновь, проверяю предохранитель и запихиваю сзади под ремень брюк. Быстро оглядываюсь в поисках рычага, какой-нибудь ручки.

Взбегаю по расщепленным ступеням, от внезапного усилия чуть кружится голова; в темноте наверху меж деревянными шестеренками, брусьями, ларями и воронками наконец обнаруживаю деревянный рычаг, словно выдернутый из железнодорожной стрелки, ржавыми металлическими стержнями присоединенный к деревянным мельничным лепесткам, проткнутым выходящей наружу горизонтальной осью. Тяну за деревянную ручку. Слышится будто вздох, затем рокот. Освобожденная мощь сотрясает мельницу, и горизонтальный столб начинает медленно вращаться, проворачивая скрипящие, скрежещущие шестерни с деревянными зубцами, что передают энергию от горизонтали в вертикаль, посылают ее вниз, к жерновам. Мчусь обратно, в спешке чуть не падая внизу.