Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка Страница 43

Манька исполняла сложный акробатический трюк. Хотя переплюнуть маленького львеночка еще никому не удавалось.

– Можешь сопоставить меня такую – три года назад и меня – вчерашнюю?

Альхен помолчал. Потом тоже тихо, но очень разборчиво произнес:

– Это невероятно, но в своей жизни я не встречал никого… такого необычного, как ты. Ты страшное существо… тебя невозможно забыть.

Он стоял рядом. Совсем-совсем рядом, и я чувствовала (о, как ясно!) это сближение особого рода, когда щемящая нежность гасит все пороки прошлого, и мы становимся похожими на двух влюбленных и счастливых придурков, неожиданно попавших в рай. И позже я поймала себя на том, что это – распространенные симптомы банальной влюбленности… нет, подружка, даже и не влюбленности, а любви – великой и беспощадной. Моя любовь как разорванное сердце – она недосягаемая (это раз), и поиски взаимности (это два) равносильны распиливанию уцелевшей половины на дюжину маленьких кровоточащих кусочков и…

– А вот мне бы все забыть, как страшный сон! – прошипела я сквозь зубы.

Озадаченный Альхен тут же отшатнулся. Видать, пытаясь найти вразумительное объяснение несуразной вспышке моей немилости. Гармония минуту назад достигла своего возможного расцвета, и вот, совершенно внезапно, я разрушила то, что возникает у нас невероятно редко, – прилив почти материальной, такой щедрой нежности. Но он по-прежнему смотрел на меня с восхищением, хотя то особое взаимопонимание исчезло безвозвратно, как все на свете…

Я не могла больше этого выносить: любовь распирала меня, кромсала, терзала, я чувствовала, что еще секунда, одна всего лишь секунда этой идиллии, и крыша съедет, и я брошусь ему в ноги… рыдая, признаюсь во всем. И это будет конец света.

Nach Mittag – Странный мужчина. Как он смотрит…

– Угадай, кто тебе привет передавал? – спросила я Миру, готовясь к акту ярого мазохизма.

– Понятия не имею.

– Могла бы и догадаться. Мой Загорелый Друг. Да, да, будешь смеяться, но ты ему понравилась.

На ее лице параллельно неприязненной гримасе возникло какое-то мечтательное выражение. В моей голове уже играли различные по своей подлости идейки насчет спора с That One на какую-нибудь банку турецкого пива, что он не сможет ее соблазнить. Видели бы вы, с каким ужасом глядела она на их логово и на всех, кто задерживался в нем (или даже просто располагался рядом). (Обо мне – в трех ниточках, именуемыми трусиками и лифчиком, лучше вообще помалкивать.)

– Даже так?.. – И потом, после паузы: – У него было, наверное, много женщин…

Не вопрос. Констатация больной темы. И вроде как не только для меня одной.

И еще чуть позже:

После сиесты волшебства поубавилось. Все стало каким-то нездоровым. Подгнившим, что ли… Пожалуй, сейчас пришло время обратиться к моему дневнику, особо охотливому до плаксивых нот. Итак, запасайтесь слезами, хотя знали бы вы, неблагодарные, как в тот день рыдала я!

Со смотровой площадки (традиция по дороге на пляж обозревать и классифицировать просторы на безгепардье и гепардье) я увидела мерзавца во всей его красе, мило болтающего с какой-то белобрысой жирной теткой в длинном бордовом сарафане.

Когда мы спустились (на удивление скоро), на меня не было обращено ни унции внимания. Холод. Отчуждение. Сволочь.

Это обидело меня – я почувствовала себя такой вот надоевшей и отверженной игрушкой.

Гнусаво : «И я твоя игрушка-а-а-а…

Хрупкая такая-а-а-а, ля-ля-ля, в твоих рук-а-а-ах

пам-пам … »

Запись за 28.06.95 Только так, бедная Адора. Только так.

Адора… Адора… Счастье привалило и отвалило. Итак, кто я теперь? Кто я? Гордость, Адора! Гордость где ? Как бы тебе, солнышко, не быть растоптанной и униженной? А? Может быть, в следующий раз такое устроить:

«– Итак, завтра – среда. Они, как обычно, едут в Ялту. Так?

– Да, но я остаюсь. Хотя, Альхен, как говорят, недолго музыка играла. На этот год хватит . Я не за постоянство. Одного раза достаточно, чтобы потом вспоминать, вспоминать…»

Неужели так и сделать? Это пока что единственный выход. Вопреки моему желанию. Могла бы… ах, если бы я только могла – отдавалась бы ему хоть каждый вечер и каждую сиесту, и каждую отпущенную невниманием минуту! И шла бы на все унижения: боль от НЕГО равносильна нежнейшей ласке любого другого. Я люблю его. Эй, ты! Я люблю тебя! Слышишь? Слышал бы… всегда надо чем-то жертвовать. Альхен, если бы все было чуть-чуть иначе. Альхен… Альхен… Альхен…

Или вот еще так можно попробовать: «Ты не профессионал. Я разочарована в тебе. Несмотря ни на что, ты не умеешь обольщать. В тебе нет силы… чего-то не хватает. Хотя… оно тебе надо, а, Саш? Не, ну ты мне скажи – оно тебе надо?!! Мне жаль. Очень жаль».

Дела насущные. Как все было на самом деле . Все они многозначительно замолчали.

Играю под носом у гада в карты. Под самым носом. (С Танькой.) А он, засранец, слушал свой вшивый приемник. Ему до меня, что мне до Зинаиды Петровны, завуча… Пару раз, правда, подмигнул – будто под принуждением, не от души, что называется. На этом все и закончилось.

Хочу, правда, привести один непонятный факт (во всяком случае, для меня), объяснения которому я пока найти не могу.

Итак: после карт, после недоумения я поняла, как всегда внезапно, что мне тут не место, и удалилась восвояси. «Восвояси» оказалось под крылышком у папеньки, и греться я там, разумеется, могла от силы полчаса.

Пошла на пирс. Полезла, точнее, – этот был совсем разрушен. Если мой любименький еще сохранил какие-то следы своей принадлежности к классу человекополезных (пара досок и перила с одной стороны), то этот, средний из трех «двухэтажных», был лишь голой бетонной конструкцией, нечто сюрреалистическое, из серии «после ядерной войны». Напротив был самый первый пирс, открывающий бетонную и гальчатую плоскость пляжей. Он был самый странный из всех пирсов – ржавая кривая конструкция. Я пишу все это так долго, потому что там был он . Ослепительно красивый во всем своем бронзово-оливковом великолепии, по-королевски неподвижный Гепард. У меня (вошедшего в раж художника) перехватило дыхание при виде молчания горделивых лучей на властных изгибах его порочного тела.

Забыв о бдительных глазах, и без того осуждающих каждое мое движение, я, загипнотизированная увиденным, опустилась на шероховатую балку и, свесив ноги, смотрела на него. На него! Так японцы приходят смотреть на сакуры. А я смотрю на него! Я видела божество. Я видела солнце. Я осознавала, что я видела, и это было самым главным, самым сладким – я видела его, я знала, что не сплю!

Я сидела лицом к нему, но солнце светило слепо для какой-то более существенной нужды, для какой-то пепелящей печали. И я никогда, никогда не смогу выйти на черту сравнения и выбора, чтобы предстать перед ним наравне с его миром, и чтобы он мог указать на меня…