Красный нуар Голливуда. Часть II. Война Голливуда - Михаил Трофименков Страница 43

И что же?

Некоторое время спустя я был приглашен миссис Рузвельт на обед в Белый дом ‹…› хорошо помню красивую и обаятельную женщину, сидевшую по правую руку от меня. Это была миссис Моргентау, жена главы министерства, которое заказало мне злополучное панно. Не успели мы сесть за стол, как миссис Моргентау сказала:

— Мистер Кент, вы обладаете необыкновенным чувством юмора! — и она буквально затряслась от смеха.

После обеда министр долго и в самом дружеском тоне беседовал со мной, пока мы пили кофе и ликер.

После кофе и ликера Элеонора попросила Кента задержаться и несколько часов беседовала с ним — не о Пуэрто-Рико, о возрождении традиционных ремесел.

Такое же расположение выказал ФДР Чаплину после нью-йоркской премьеры в октябре 1940-го «Великого диктатора». «Преждевременно антифашистский», как выражались следователи КРАД, фильм был открытой провокацией против лидеров Италии и Германии, с которыми, как-никак, США еще не воевали.

По просьбе общества «Дочери американской революции» я должен был выступить в Вашингтоне и произнести по радио последнюю речь из «Диктатора». До выступления меня пригласили на прием к Рузвельту, которому по его просьбе мы заранее послали фильм в Белый дом. Когда я вошел в кабинет президента, он приветствовал меня следующими словами: «Садитесь, Чарли. Ваша картина доставила нам массу хлопот в Аргентине». Это был его единственный отзыв о фильме. Я пробыл у президента минут сорок, в течение которых он непрерывно угощал меня сухим мартини, а я в смущении быстро его поглощал. Из Белого дома я вышел, пошатываясь, и вдруг с ужасом вспомнил, что в десять я должен выступить по радио. Передача должна была идти по всем станциям — это значило, что я буду говорить перед шестьюдесятью миллионами слушателей ‹…› в зале было полно пронацистских элементов. Едва я успел сказать слово, как они начали грозно кашлять, и притом неестественно громко. От волнения у меня пересохло в горле, язык стал прилипать к небу, и мне стало трудно выговаривать слова.

* * *

Будущие клиенты КРАД были изумительно наивны, если верили, что президентом может стать человек без «двойного дна», что имидж аутентичен сути, что искренность ФДР не наиграна, а у Элеоноры на языке то, что у ФДР на уме. Первая леди на дух не выносила Гувера (он отвечал ей взаимностью), именовала его (а вслед за ней — и придворная интеллигенция) «Эдгаром Джей Гиммлером», а его парней — «гестаповцами». Но ФДР как государственный муж ценил изумительную собранность и немыслимую осведомленность Гувера, возможно даже считая его антикоммунизм избыточным, но второстепенным фактором.

Язык у Чаплина прилип бы к небу гораздо раньше, знай он о конфиденциальной встрече ФДР и Гувера 24 августа 1936-го. Презрев запрет на вмешательство Бюро в политику, президент поручил ему сбор информации о подрывной деятельности, фашистской и коммунистической. В 1939-м ФДР доверил ФБР борьбу со шпионажем и саботажем, в 1940-м санкционировал прослушивание телефонов и учредил в составе ФБР Специальную разведслужбу. «Контора» перешагнула границы США: ее агенты обустроились в Латинской Америке, где мониторили и нацистскую агентуру, и антинацистскую эмиграцию, и местных коммунистов. Черед Европы был не за горами.

Для Гувера запретов не существовало в принципе. ФДР всего лишь легализовал политический сыск, которым Гувер не просто всегда занимался, но в котором видел священный смысл своей работы. Но и простой формальностью решение ФДР назвать нельзя, поскольку любую санкцию Гувер трактовал максимально широко. Отныне специальный отдел еженедельно обновлял и неустанно расширял базу данных о подрывных элементах, которую Гувер составлял чуть ли не с 1919 года. Лица, подлежащие аресту в случае войны или чрезвычайного положения, классифицировались по степени угрозы, которую они представляют для внутренней безопасности.

Вообще-то такие списки — полицейская рутина, и ничего скандального в них нет. Они активировались, в частности во Франции и в СССР после их вступления в мировую войну. США отставали от мировой практики. Но ФДР санкции на составление списков не давал: во всяком случае, официально. Узнав об их существовании в июле 1943-го, генпрокурор Биддл велел Гуверу прекратить антиконституционную деятельность. Что ж, Гувер переименовал «Индекс тюремного заключения» в «Индекс безопасности».

Если в середине 1943-го в нем числилось десять тысяч американцев, то в середине 1950-го — уже двадцать пять: Леонард Бернстайн, Джеймс Болдуин, Аарон Копленд, Дороти Паркер, Ричард Райт, Робсон, Хеллман, Орсон Уэллс, Чаплин.

Если в середине 1930-х триста спецагентов ФБР гонялись за налетчиками и похитителями, то к 1945-му их численность достигла почти пяти тысяч (не считая 8 300 простых сотрудников), и занимались они в основном политическим сыском. Годовой бюджет ФБР за тот же период возрос с шести до тридцати миллионов.

Но Чаплину, Кенту и прочим Ивенсам знать об этом не полагалось.

* * *

И вот еще — last but not the least ^[19] — причина, по которой красные не тревожились: Америка пережила не одну такую КРАД, и эта канет в небытие, как канули комиссии Овермена, Фиша и Сэмюэла Дикстайна, председателя Комитета Конгресса по иммиграции и натурализации, «хитрого человечка в аккуратном сером костюме» (New York Times).

Сын раввина из Вильно, демократ, 22 года представлявший в Конгрессе еврейский Ист-сайд, в январе 1934-го предложил создать Спецкомиссию по расследованию нацистской и иной пропаганды. Несколько коллег окрестили инициативу «еврейским биллем», а один заявил: поскольку большинство немцев полагают, что Гитлер хорошо делает свое дело, расследование оскорбит чувства германоамериканцев. Но когда пыль улеглась, оказалось, что 168 конгрессменов высказались за, и только 31 — против. Несколько сот этнических немцев пикетировали ее первое заседание под лозунгами «Хайль Гитлер» и «Покончить с Дикстайном», но и только.

Номинально возглавил Комиссию бостонский демократ Джон Маккормак: Дикстайн благоразумно счел, что с его фамилией лучше не претендовать на звание главного стража госбезопасности, а ходить в вице-председателях. Однако в истории она осталась «комиссией Дикстайна», запомнившегося напористой манерой вести допросы, наводившей на мысль о неистовой жажде славы. Комиссия проделала внушительную работу, опросив сотни свидетелей в шести крупнейших городах. Ее отчет в январе 1935-го нарисовал мрачную картину нацистского влияния на двадцатимиллионную немецкую общину.

В исторической перспективе Дикстайн виновен в юдофобской шпиономании 1940-х годов. Именно он внес в 1937-м, по завершении работы своей комиссии, законопроект о создании КРАД. К его недоумению, Конгресс положил проект под сукно, а через несколько месяцев принял на ура его «клон», внесенный Дайсом, ревнителем христианских ценностей, лоббистом пятилетнего запрета на иммиграцию.

Многие граждане еврейского происхождения хотели избавиться от Дикстайна, поскольку чувствовали, что он подносит патроны нацистам и прочим антисемитским движениям. — Дайс.