Бессмертники - Хлоя Бенджамин Страница 42

Майра приподняла уголки губ полумесяцем. Вскоре эта гримаска станет Дэниэлу такой же родной, как её маленькие прохладные ладони, как родинка на мочке левого уха.

— Я прослеживаю судьбу произведений искусства, похищенных нацистами, — сказала, помолчав, Майра. — И я обратила внимание, какой долгий путь проходит каждое. Скажем, «Портрет доктора Гаше» Ван Гога. Он был написан в 1890-м в Овер-сюр-Уаз, за месяц до самоубийства Ван Гога. Картина четырежды переходила из рук в руки — от брата Ван Гога к вдове брата, затем к двум частным коллекционерам, — и наконец её приобрёл Штеделевский художественный институт во Франкфурте. Когда в 1937-м музей разграбили нацисты, она очутилась у Германа Геринга, а тот её продал немецкому коллекционеру. Но тут начинается самое интересное: тот коллекционер перепродал портрет Зигфриду Крамарски, еврею-банкиру, сбежавшему в 1938-м в Нью-Йорк, спасаясь от Холокоста. Правда, удивительно? — картина в итоге очутилась в руках у еврея, прямиком от приспешника Геринга! — Майра теребила наушники, она вдруг смутилась. — Я полагаю, Бог нам необходим по той же причине, что и искусство.

— Чтобы радовать глаз?

— Нет, — Майра улыбнулась, — чтобы открывать перед нами неведомые возможности.

Эту утешительную мысль Дэниэл давным-давно отбросил, но, несмотря на разногласия, его тянуло к Майре. В выходные они пили вино и слушали «Землю благодати» Пола Саймона из магнитофона, который Майра поставила у открытого окна своей квартиры на третьем этаже в доме без лифта. Когда она запустила руки в задние карманы его джинсов и притянула его к себе, его накрыло такое блаженство, что стало почти неловко. Он лишь сейчас осознал, как долго был одинок.

В день свадьбы, когда он, обведя взглядом лица гостей, из родных увидел лишь Герти и Варю, у него кольнуло сердце, точно ветка хрустнула. Одно из главных сожалений в его жизни — что Клара и Майра так и не познакомились. Майра — очень земной человек, чего нельзя было сказать о Кларе, зато у них схожее чувство юмора, и обеим были по душе игры в азарт — а иногда и не только игры. Дэниэл не сознавал, как ценил эти черты в сестре, пока не познакомился с будущей женой. Когда на свадьбе били бокалы, он представил, будто разлетается на куски и вся его прежняя жизнь — большие и малые потери, непонимание и мука. И из осколков он соберёт что-нибудь новое, с Майрой. Заглянув в её яркие глаза, карие, сверкающие от слёз, он разнежился, будто окунулся в тёплую ванну. И пока он на неё смотрел, тепло наполнило его до краёв, отодвинув боль в дальний уголок сознания.

В первую брачную ночь, лёжа нагишом в постели с молодой женой, — Майра посапывала, прильнув влажным лбом к его груди, — Дэниэл вздрогнул. И начал молиться. Слова полились легко и непринуждённо, как струя мочи. (Жуткий образ — поделись он с Майрой, та пришла бы в ужас, — и всё-таки более подходящий, чем те цветистые сравнения, что он слышал в детстве.) «Молю тебя, Боже, — твердил он про себя, — пусть это продлится подольше».

В последующие дни, вспоминая молитву, Дэниэл чувствовал стыд и в то же время некую лёгкость, будто остриг волосы. Он не думал, что религия способна принести ему такое утешение. Если уж говорить правду, семена неверия были посеяны задолго до смерти Клары, Саймона и Шауля. Началось с гадалки на Эстер-стрит. Он тогда устыдился своего язычества, жажды проникнуть в неведомое, — устыдился вплоть до отвержения. Никому, поклялся он, не дано иметь над ним такую власть, ни человеку, ни божеству.

Но возможно, Бог не имеет ничего общего ни со зловещей, мрачной тягой, что привела его к гадалке, ни с её нелепыми предсказаниями. Для Шауля Бог олицетворял порядок и традиции, культуру и историю. Дэниэл по-прежнему верил в свободу выбора, но, положим, это не препятствие для веры в Бога. Он представил себе Бога иначе: если вдруг ступаешь на неверный путь, он подсказывает, но не принуждает, советует, но не настаивает, — он направляет тебя, как отец. Отец наш небесный.

Через несколько лет, когда они уже жили в Кингстоне, штат Нью-Йорк, Дэниэл спросил у Майры, нарочно ли она подсела к нему тогда, в столовой.

— Конечно, — ответила Майра, смеясь, и лучик солнца из кухонного окна превратил её глаза в две золотые монеты. — Все места были свободны. Как думаешь, чем же ещё мне твой столик приглянулся?

— Не знаю, — ответил Дэниэл, смущённый то ли тем, что спросил, то ли тем, что в ней усомнился. — Может, тебе хотелось общества. Или солнца. Помню, светило солнце.

Майра поцеловала его, погладила по затылку. Он ощутил прохладу её обручального кольца, золотого, такого же, как у него.

— Я точно знала, чего хотела, — сказала Майра.

21

Две тысячи шестой, десять дней до Дня благодарения. Дэниэл сидит в кабинете полковника Бертрама, начальника призывного пункта в Олбани. За четыре года службы в призывной комиссии Дэниэл был в кабинете полковника считаные разы — пару раз его приглашали обсудить какой-нибудь сложный случай, да ещё вызывали, когда повысили до начальника медицинской службы. Сегодня он тоже надеется на повышение.

Полковник Бертрам восседает в кожаном кресле за большим, сверкающим письменным столом.

Он моложе Дэниэла, подтянутый, мускулистый, светлые волосы аккуратно подбриты на висках. Выглядит он едва ли старше ретивых выпускников офицерского корпуса, которых привозят сюда грузовиками на освидетельствование.

— Вы сделали неплохую карьеру, — начинает он.

— Простите?

— Вы сделали неплохую карьеру, — повторяет Бертрам. — Послужили стране на славу. Но сейчас, майор, я буду с вами откровенен. Кое-кто из нас считает, что пора вам передохнуть.

В армию Дэниэл пошёл после медицинского факультета. Первые десять лет служил в военном госпитале Келлера в Вест-Пойнте. Именно так он и представлял работу военного врача — непредсказуемость, высокая цена ошибки, — но ночные смены и запредельные страдания больных измотали его. Когда в призывной комиссии открылась вакансия, Майра убедила его подать заявление. Должность ему предложили не ахти, но со временем он привык к размеренной жизни и сейчас даже думать не хочет о возвращении в госпиталь, тем более о командировке на фронт.

Иногда закрадываются мысли, что его любовь к рутине — не что иное, как малодушие. Он сознаёт нелепость своей задачи — подтверждать, что молодые люди здоровы и готовы умирать. С другой стороны, он видит себя хранителем. Он призван служить фильтром, отделять тех, кто готов к войне, от тех, кто нет. Призывники взирают на него с тревогой и надеждой, будто он даёт им право на жизнь, а не разрешение отправиться на гибель. Попадаются, конечно, и те, на чьих лицах написан смертельный ужас, и Дэниэл догадывается, что привело их в армию — отцы-военные или беспросветная бедность. Он всегда спрашивает: вы уверены, что хотите воевать? И всякий раз они отвечают: да.

— Сэр… — У Дэниэла на миг отключается ум. — Это из-за Дугласа?

Полковник кивает:

— Дуглас был годен. Нельзя было его браковать.

Дэниэл помнит результаты Дугласа: спирометрия и пикфлоуметрия далеки от нормы.