Подмены - Григорий Ряжский Страница 42

Далее следовали росписи, две. Моисей оторвал глаза от посмертной бумаги, протянул участковому.

– А ноты после заберёте, когда исполкомовские придут, – пояснил тот, предвидя вопрос соседа усопших, – может, даже завтра. – И хмыкнул про своё: – Они это уважают, когда площадь открывается, ничья. Вы с ними… того, пошепчитесь, мой вам совет, у вас же прибавление в семействе, так что, может, и срастётся, если нормально подогреть кого надо.

– Постойте, а как же установленный порядок? – нахмурился Дворкин. – Нам же теперь законным образом отойти должно, у нас ведь первоочередное право, как у нуждающихся соседей. К тому же я, как доктор наук, имею право на дополнительные двадцать метров.

– Ну вот и скажете им про всё такое, – согласно кивнул милиционер, – я а пойду, дел невпроворот, хоть самому ложись да подыхай с этими всеми заботами. Одно слово – население, каждый только о своём, а об моём дела никому им нет. Я вон сам в подвале какой год сижу, и детей двое дошкольных, и болеют, понимаешь, не хуже других. А тут у вас – чисто рай, товарищ доктор наук. А ещё про закон толкуете. Мне б ваши метры, я по нотам этого Ференца только б и лупил себе припеваючи, горя б не знал, тренькал себе да жизни бы радовался. А тут… – Он протянул Дворкину руку, и тот уважительно пожал её. – Э-э… ладно, всё… Забудьте. – И отдал честь. – Счастливого новоселья!

Было неловко. Но точно так же было и не до любой неловкости. Он понял – фокус сбивало письмо, всё ещё не дававшее мыслям собраться в нужную кучку и определить порядок дальнейших действий. То, что соседи были людьми не простыми, Моисей знал всегда. Чувствовал, видно, неким специально отведённым для этого органом. Вероятно, именно это обстоятельство отчасти и раздражало его. С одной стороны, из-за того, что оба все годы игнорировали лично его, не находя в нём, судя по всему, схожих молекул, а с другой, они же не могли не понимать, принадлежа к интеллигентному сословию, насколько сами же ущемили интересы его семьи, въехав на отнятые у неё метры. Ясное дело, не сами отнимали, не по собственной прихоти вселялись. Но могли же хотя бы невольно покаяться, между делом соболезнования принести, дать понять, что сами такие, что хорошо понимают их чувства и всё такое. Нет, ничего такого не было. Жили, не желая замечать вокруг себя ничьего нервического устройства, прятались в своей тихушной берлоге, будто подземные насекомые, и ни на что не реагировали. Если подумать – тоже своего рода многолетняя психическая атака. А за ноты спасибо, конечно, искренне. Возможно, когда-нибудь и пригодятся они Гарьке. Он когда спустя пару дней рассказал о них Вере, так та от негодования даже глаза в небо увела. Хмыкнула:

– Да пусть подотрутся нотами своими! Разжалобить под конец решили! Вот сами пусть теперь по нотам тем и играют на своих же поминках. А мы уж как-нибудь без их подачки обойдёмся.

– Ты не поняла, Верочка, – мягко поправил он жену, – если это на самом деле Лист, то это раритет, редкость, часть уникального наследия мировой музыкальной культуры. А кроме того, думаю ещё, что это большие деньги. Очень и очень немалые.

– Это сколько же, – вздёрнулась супруга, – неужто больше, чем мы их терпели?

– Вера, ну зачем ты так? – покачал головой Моисей, явно расстроенный услышанным. – Ты же не была такой, ну вспомни себя в недавнем прошлом. Зачем ты демонстрируешь сейчас то, чего в тебе не было никогда и, надеюсь, не появилось? Откуда всё это недоброе, неспокойное – вся эта бравада твоя неумная? Анастасия Григорьевна, положим, не от большого ума соседей ненавидела, но ты-то почему? Ты же всегда сразу всё понимала, тебе ведь лишний раз даже объяснять ничего не требовалось. У тебя ведь всегда был тонкий ум и хорошая, щедрая душа. Что случилось, милая, ну скажи?

– Случилось, Моисей, что некогда мне это обсуждать. И желания тоже нет. Устала как собака плюс на работе аврал, ревизия сидит, копает. Извини. – Встала и вышла.

Было ещё одно соображение относительно того, что побудило Рубинштейнов так лестно отозваться о соседях в своём письме. Совесть, быть может, догнала? – то было первое, о чём подумал Моисей Наумович. Нет, снова не сходилось. Было, верно, что-то ещё – возможно, что-то хорошее, о чём он и сам не ведал про себя. Или, тоже вполне допустимо, коснулось кого-то из членов его семьи, недооценённых им же самим.

«Узнаю, где положат, отнесу цветы, – решил он уже по дороге в институт, – и попрошу кого-то, чтобы присматривали и убирали».

Участковый оказался прав. Уже на другой день в обед пришли двое, предварительно связавшись по телефону. Тётка и мужик, оба исполкомовские функционеры. Анастасия Григорьевна уже знала и ждала. Тут же, после их утреннего звонка, набрала Верочку, чтобы та неслась обратно и вместе с ней ждала власть – разговаривать с намёком. Тут уже дело такое – ни пенсионерством своим не проймёшь, ни титулом дворянским не побахвалишь: потребуются доводы надёжней. Вот гастрономическая тематика для такого разговора, на взгляд княгини Грузиновой, в качестве пробойной силы очень даже подходила. А если ещё и вдвоём, то – смертельная мощь против всякого.

– Отстань, – коротко откликнулась дочь, – у меня ревизия, сама разбирайся, – и бросила трубку. Из аргументов оставалась лишь Катя с грудничком и на десерт двадцать добавочных Моисеевых метров.

Дядька был совсем простой, в кепке. Тётка же оказалась правильной толстухой в кримплене и с халой на голове – типичная хамоватая исполнительская власть второго полусреднего веса районного масштаба. Анастасия Григорьевна приготовилась было угодничать и намекать, однако ничего такого не понадобилось. Тётка сорвала опечатку и прошла внутрь. Следом – мужик, оказавшийся всего лишь водителем. Вслед за ними робко протиснулась и дворкинская тёща. И начала с ходу, полагая, что так будет надёжней. Сдержанно кашлянув, произнесла: