Зачем жить, если завтра умирать - Иван Зорин Страница 42

Лекарства в больнице были устаревшими, да и тех не хватало. Делая назначение, врачи честно предупреждали, что лучше купить другие, подороже, а на вопрос, почему не обеспечена больница, разводили руками. Но всё было и так ясно. Все знали, где живут, и за вежливыми улыбками врачей читали: деваться вам всё равно некуда, это же ваши родственники.

- Замечали, чем меньше государство вас обеспечивает, тем больше обращается к вашему моральному долгу? - наблюдая это, иронизировал историк. - Оно перекладывает свои обязанности на ваши плечи, а само умывает руки. Но тогда зачем оно нужно?

Мезряков рассеянно кивал, подсчитывая в уме предстоявшие расходы.

- У вас как с деньгами? - прочитал его мысли историк. - Могу одолжить.

- Спасибо, пока есть.

- Да вы не стесняйтесь, я с пенсии откладываю. А одному мне зачем...

Мезряков был тронут до слёз.

- Учту, если понадобятся.

Теперь Мезряков вставал рано. Сразу брился и, перекусив на легкую руку бутербродом, выскакивал из дома, чтобы попасть в больницу к обходу врачей. Мезряков не стал "жаворонком", его клонило ко сну, но, впервые за долгие годы слившись с городским ритмом, он испытывал какую-то бодрящую умиротворённость. Мезряков спускался в лифте со школьниками, спешившими к первому уроку, выходил из подъезда с заспанными собачниками, пересекал двор, кивая соседям, садившимся за руль припаркованных автомобилей, в магазине, где покупал еду для Лецке, стоял в очереди со старухами, которые поднимались ни свет ни заря, жалея крохи оставшегося времени, он был вместе со всеми, он стал одним из миллионов москвичей, и ему так же, как и им, было некогда думать. За неимением настоящего счастья, они тоже черпали горстями его суррогат, цепляясь за иллюзию смысла, сводившуюся к необходимости. А может, это и есть счастье? Сойти в могилу, всю жизнь не принадлежа себе. Может, счастье в отсутствии выбора, как у солдата или монаха? А те, кто жалуется на загруженность, его не осознают? Раньше бы Мезряков так обязательно подумал. Но сейчас ему было некогда. В голове у него крутились необходимые покупки, рецепты, которые надо подписать, чтобы получить бесплатные лекарства, грязное белье, отданное в стирку, свежие носки для Лецке и т.д. и т.п. Он не осознавал, счастлив или нет, ему было не до этого.

Срок пребывания в больнице истекал, через неделю зашла речь о выписке.

- Амбулаторное лечение, - бодро сказал врач. - Мы исчерпали ресурсы, теперь время покажет.

- Вам их не жалко? - выскочил за ним Мезряков.

- Кого? - удивленно обернулся врач.

- Больных.

- Всех жалеть жалости не хватит. - Врач был молод, розовощёк, его подбородок двоила ямочка. - А зачем вам?

- Тяжёлая у вас работа, я бы не смог.

Врач тронул свисавший змеей фонендоскоп.

- От меня же не жалость требуется. И потом, со временем вырабатывается здоровый цинизм, иначе рехнёшься. У вас всё?

Мезряков посмотрел в глаза.

- Скажите честно, надежда есть?

Врач отвёл взгляд.

- Надежда есть всегда.

- Но каковы шансы? Мне надо знать.

Врач снова тронул фонендоскоп.

- Что снова будет ходить, шансы мизерные. - Мезряков прикусил губу. - Впрочем, всякое бывает. В предсказаниях медицина вторая по точности наука после богословия.

Когда Мезряков вернулся в палату, на посеревшем лице Лецке появилась испуганная гримаса.

- Ку-да? - привстав, выдавил он.

Находясь ещё под впечатлением от услышанного в коридоре, Мезряков посмотрел непонимающе.

- Ку-да ме-ня? - тихо повторил Лецке.

- Ах, вот вы о чём! Домой, Антон. Вы же не хотите к жене.

Лецке откинулся на подушку. Сентябрьское солнце играло на блюдце. Мезряков нарезал сыр, дольками разложил апельсин. Лецке ел с аппетитом.

А вечером перед самым уходом Мезрякова с ним случилось истерика.

- Я не хо-очу жить! - кричал он. - Не хо-очу! И прекрати-ите разговаривать со мно-ой как с ма-аленьким! Я-то пре-ежний, а вы все теперь дру-угие, вы все, все...

Мысль зарылась в слова, ушла. Но Лецке беспомощно размахивал руками, пытаясь выразить её жестами. У него дёргалось веко, на губах выступила пена. Вбежавшая медсестра сделала ему укол.

Одного за другим в палате разместили ещё двух больных. Они не представились, молча разложили на тумбочке зубную пасту, чашку с ложкой и, отправив тапочки под кровать, уткнулись в подушку. За ужином Мезряков услышал наконец их имена, но не мог их запомнить, про себя называя одного Ивановым Первым, а другого Ивановым Седьмым. Надев наушники, делающие его похожим на марсианина, Первый, татуированный похлеще моряка, с серьгой в ухе, целые дни проводил на кровати за ноутбуком, играя в виртуальные "стрелялки", убивал вооружённых до зубов террористов или сидел в социальных сетях. Иванов Седьмой, не выходя из палаты, обсуждал производственные вопросы - что-то связанное со строительством коттеджей, так что Мезряков вскоре стал разбираться в кровлях и фундаментах, - или в больничном холе рассеянно щелкал пультом телевизора. У обоих, совсем ещё не старых, была стенокардия. Глядя на них, Мезряков думал, что они уже умерли, просто этого не замечают, что умирают не от инфаркта или аневризмы, а от тоски, безысходности и отчаяния, в которые облекается окружающая пустота, как погибают не от пули, осколочного снаряда или разорвавшейся мины, а от того, что пошли на войну. А ещё он думал, что надо жить, невзирая ни на что, особенно сейчас, когда жизнь обрела смысл - надо вытянуть Лецке, увезти его к океану, в его вьетнамский город, как он там назывался, а значит, нужно заботиться о собственном здоровье. Мезряков дал себе слово бросить курить, возобновить утренние прогулки, которые забросил после случившегося с Лецке. Жить, жить! Никогда ему так жадно не хотелось видеть солнце, вдыхать прелый осенний воздух, и сколько в этом новом появившемся у него желании было от произошедшего с Лецке, он не отдавал себе отчёта. Только не стать калекой! А к океану можно уехать и одному, теперь, когда ему улыбнулась судьба, и он с помощью Лецке пришёл, наконец, к себе. Пробудившаяся жажда жизни мгновеньями наполняла Мезрякова животной радостью, он испытывал приливы счастья, невообразимого счастья бытия. Однако, возвращаясь в холодную постель, он снова утыкался в подушку, и ему хотелось рыдать от чудовищной несправедливости происходящего. Приняв снотворное, он забывался тяжёлым, липким сном, в который проваливался, как в болото. В больнице Мезряков не оставался без дела - перебирал у Лецке постель, взбивал ему подушку, звал медсестру, приносил из столовой обед и, каждый раз делая над собой усилие, выносил судно. Он радовался своей занятости. Она отвлекала его от мрачных мыслей. А когда Лецке засыпал, Мезряков курил со старым профессором-историком. Теперь их разговоры так или иначе сводились к политике.

- Скажите честно, с уходом президента ждёте перемен? - спросил Мезряков.