Неприкасаемый - Джон Бэнвилл Страница 42

Ник поглядел на соседние столики.

— Заткнись, слышишь? — оборвал он Боя. — Не хватало еще, чтобы пол-Лондона знало о наших делах.

Крошка возмущенно покачала головой.

— До чего же вы все ведете себя как сопливые бойскауты.

— Бойшскауш? — паясничал Бой. — Что такое бойшскауш?

Крошка шлепнула его по руке.

— Слушай, — обратился ко мне Ник, — приходи утром на нашу половину, найдем Митчетта, и я вас познакомлю. Старина Билли надежный парень. Сделает как надо.

Принесли еще бутылку шампанского.

— Чтоб мне провалиться, — вдруг сказала Крошка. — До чего же мне дурно. — Опершись локтями о стол, она комкала в руках носовой платок. Лицо побледнело, глаза потухли и в то же время лихорадочно бегали, словно пытаясь разглядеть что-то внутри. — Чтоб мне провалиться, — повторила она и судорожно вздохнула. Потом с трудом встала на ноги и зашаталась, одной рукой держась за спинку стула, другой прижимая низ живота. Невнятно пробормотав: — Пойду попудрю нос, — она направилась к женскому туалету. Я встал помочь, но она оттолкнула меня и нетвердой походкой пошла между столиками на своих стройных ножках, обычно напоминавших мне порхание бабочек, пошатываясь на тонких высоких каблуках.

— Да сядь же, Виктор, — раздраженно пробормотал Ник, — люди смотрят.

Я сел. Выпили еще шампанского. Кажется, прошла вечность, прежде чем, осторожно ступая, вернулась Крошка с застывшей на мертвенно-бледном лице улыбкой. Дойдя до стола, она тяжело оперлась рукой и с веселым удивлением оглядела сидящих за столом.

— Кто бы мог поверить? — произнесла она. — И вправду воды… они отошли.

* * *

Сын родился в предрассветные часы следующего утра. Точное время в памяти не отложилось — у меня еще не прошел хмель, — а потом показалось нетактичным спрашивать. Думаю, это можно считать первым случаем невнимания к сыну, и потому я постоянно ощущал его молчаливый укор. Когда раздался его первый крик, я, как и положено беднягам, готовым стать отцами, расхаживал за дверьми комнаты, где происходили роды, и курил — в то время еще не дошли до глупости тащить отца свидетельствовать рождение. Что-то толкнуло в области диафрагмы, будто во мне тоже напомнила о себе незамечаемая до того новая жизнь. Хотелось бы сказать, что я испытал радость, волнение, пьянящее ощущение внезапного душевного подъема — и должно быть, я это пережил, наверняка пережил, — но отчетливее всего вспоминается ощущение тупой тяжести, будто это рождение что-то добавило ко мне, я имею в виду мое физическое «я», будто Вивьен перенесла на меня громоздкий лишний вес, который я отныне должен повсюду носить с собой. С другой стороны, подлинный младенец почти ничего не весил. Я с нежностью неловко держал его на руках, думая, что бы сказать. Только почувствовав в уголках рта теплые соленые капли, я понял, что плачу. Вивьен, лежавшая в еще залитой кровью постели, слабая, с покрасневшими веками и слипшимися от пота волосами, тактично не замечала моих слез.

— Ну что ж, — тяжело ворочая неправдоподобно толстым, землистого цвета языком, сказала она, — отныне меня по крайней мере будут звать по имени. Кто сможет удержать улыбку, говоря о крошке Крошки?

* * *

Солнце уже поднялось, когда я попал домой — домом тогда была квартира на Бейзуотер, которую мы держали почти всю войну, хотя никто из нас не проводил там много времени, — но изрытый свежими зигзагообразными траншеями парк все еще был седым от росы и под ветвями уже опадающих деревьев висели клочья тумана. Я лег на тахту, пытаясь уснуть, но ночной хмель еще не прошел, и в голове бешено проносились мысли. Встал, выпил кофе, сдобренного бренди, и сидел на кухне, глядя, как на площадке пожарного выхода охорашиваются и дерутся голуби. Царившая на улицах утренняя тишина создавала странное настроение легкости, будто мир дремотно парил в ожидании дневного шума, который вернет всему окружающему привычную весомость. Кончив трапезу, я не мог придумать, чем заняться дальше. Бродил по квартире как потревоженный дух. Отсутствие Вивьен было заметнее, нежели ее присутствие. Подавленное настроение усугубляли темные пятна на месте снятых картин — то ли они есть, то ли их нет, — из опасения воздушных налетов я попросил в институте разрешения хранить в подвале мои картины, в том числе и «Смерть Сенеки». Было утро, я стал отцом, но это представлялось скорее финалом, нежели началом моего нового бытия. Послушал семичасовые известия. Крутом плохо. Снова прилег на минутку на тахту — передохнуть и успокоить пульсирующую головную боль, — и три часа спустя обнаруживаю, что с трудом вырываюсь из объятий сна. Щипало глаза, затекла шея, страшно пересохло во рту. Этот краткий сон запомнился мне как нечто загадочно знаменательное, как временный уход из этого мира, от самого себя, наподобие сна, какой дается герою волшебной сказки накануне опасных приключений. Стараясь не глядеть на себя в зеркало, побрился и отправился на Уайтхолл для разговора с Билли Митчеттом.

Им оказался молодой мужчина лет тридцати пяти, один из тех вечных воспитанников привилегированных частных школ, выплывших на поверхность в первые годы войны. Низенький коренастый крепыш с трогательно открытым розовым личиком и копной жестких светлых волос, низко спадавших на лоб и дыбившихся сложным завитком на макушке, что придавало им вид плохо вязанного снопа. На нем был твидовый костюм с итонским галстуком, узел которого, похоже, был завязан мамой в первый школьный день и с тех пор не развязывался. Он щеголял курительной трубкой, которая ему не шла и с которой он явно не умел обращаться, без конца ковырялся в ней, уминал табак и безрезультатно чиркал шипящими и плюющими серой спичками. Его тесный кабинет выходил окном на потрясающе величественную перспективу арок, крыш и роскошного синего неба. Он — трудно поверить — был заместителем начальника военной разведки.

— Привет, Билли, — сказал Ник, усаживаясь, свесив ногу, на угол стола Митчетта. Я позвонил Нику из квартиры, и он ждал меня у стойки охраны. Ухмыльнулся, взглянув на мою вытянутую физиономию и опухшие глаза. Сам Ник больше не страдал похмельем: такие вещи были позволительны другим чинам. — Билли, познакомься, это Маскелл, — продолжал он, — малый, о котором я тебе говорил. Рассчитываю, что ты отнесешься к нему как к любому, кто был бы моим зятем.

Митчетт вскочил со стула, сбив со стола стопку бумаг, и энергично затряс мою руку.

— Отлично! — расплываясь до ушей в улыбке, заорал он. — Вполне!

Ник проворно собрал сбитые со стола бумаги и вернул их на место. Он всегда делал так — приводил в порядок, расставлял все по местам, будто на нем лежала особая обязанность без суеты устранять мелкие катастрофы, которые, невольно создают другие, менее ловкие, чем он, неуклюже прокладывая себе путь в этом мире.

— Если ты считаешь, что у него помятый вид, — сказал он, — так это потому, что он совсем не спал: моя сестрица, она за ним замужем, да поможет ей Бог, несколько часов назад произвела на свет первенца.

Митчетт расплылся в еще более широкой улыбке и с новыми силами принялся трясти мою руку, в то же время в глазах мелькнуло что-то вроде смущения; в такой ответственный момент истории вряд ли уместны разговоры о младенцах.