Свечка. Том 1 - Валерий Залотуха Страница 42

– Совсем эти чёртовы дети обнаглели!

И что-то еще в этом роде… Голоса были, если можно так сказать, пенсионерские, то есть принадлежали они, несомненно, пожилым людям. Лифт пошел вверх, и очень хорошо, что вверх, а не вниз, а то представляю картину: стоят бедные пенсионеры, дверь открывается, и они видят раскуроченный лифт и меня, окровавленного, с ножом в руке – ужас! И работа закипела – я торопливо поставил на место пластину, прикрутив ее большими шурупами. (Для этого пришлось поменять шильце на отвертку.) За это время лифт поднимался и опускался дважды или трижды, и, приближаясь к первому этажу, я явственно слышал, как мне обещали надрать уши и даже, ха-ха, снять штаны и всыпать. Нет, о том, чтобы выйти на первом этаже, не могло быть и речи, попробуй потом докажи, что ты не верблюд? Я вышел на пятом, на котором, собственно, и собирался выходить. (Если, правда, не считать, что это был не тот дом и улица тоже не та.) Но напоследок я постарался стереть, где носовым платком, а где подошвой ботинка, капли крови на полу, потому что, конечно, людям неприятно входить вот так в лифт и видеть кровь, во всяком случае, мне это было бы неприятно. В последний момент я чуть было не забыл в лифте свой «дипломат», который подарила мне Женька в день, когда я сделал ей предложение. Сейчас, конечно, вид у него неприглядный, да и замок барахлит, открывается в самые неподходящие моменты, а тогда это был жуткий дефицит, и я был страшно благодарен ей за такой роскошный подарок. Я успел его подхватить, выскочил на лестничную площадку и прислушался… Лифт опустился на первый этаж, люди вошли в него, нервно, наперебой между собой разговаривая. Когда лифт проходил мимо пятого этажа, до меня донеслось одно, громче других сказанное слово: «…демократия!». Ну, разумеется, подумал я, разумеется – демократия. В том, что лифт застрял, виновата демократия, а точнее – демократические преобразования, произошедшие у нас в стране за последние годы. Как будто при советской власти лифты в домах не застревали! Знакомые речи… Знакомые и смешные. Выходя из лифта, я вспомнил, какой сегодня день: до начала двухтысячного года осталась ровно тысяча дней, и по этому поводу у меня сегодня – ДДД… И тут же до меня дошло, ЧТО я могу занести в свой актив ДД! Я отремонтировал лифт! А что, не всякий может похвастаться тем, что САМ (!) СОБСТВЕННЫМИ РУКАМИ ОТРЕМОНТИРОВАЛ ЛИФТ! Отремонтировал лифт… А еще та странная старуха… Забыл… Удивительно – был день как день, один из тысяч прожитых, обычный рядовой будний день, но вот пришлось его вспомнить (а прав был Сокрушилин), и оказывается, как много в нем всего было, не день, а прямо-таки целая жизнь! Столько событий, столько впечатлений, встреч… Одна странная старуха чего стоит! Хотя так и осталась для меня непонятной… Я с ней чуть не столкнулся, да, практически столкнулся – ткнулся в ходунки, которые она выставляла перед собой при каждом шаге. Ходунки – что-то вроде табурета на тонких ножках, но без сиденья, и, если бы не они, я мог ее бедную уронить. Страшно даже подумать… Стал извиняться, но тут же замолчал, потому что старуха (хочется назвать ее старушкой, это было бы гуманнее, но почему-то не получается, не старушка она была, а именно старуха – седая, худая, недобрая) молчала и внимательно, не моргая, смотрела на меня выпученными глазами. Сколько ей лет, утверждать не могу, но не удивлюсь, если все сто. Она была высушена многими годами, десятилетиями, а может, и столетием жизни и была скорее мертвая, чем живая. Хотя еще живая… Высушенные кости, обтянутые пергаментом кожи, напоминали цветки, заложенные между страниц книги и забытые там. Она была в грязновато-сером шерстяном платье и теплых меховых тапках. Личико немного лисье, с острым носиком и заостренным подбородком, волосы редкие и совершенно седые, подстриженные в скобку, так стриглись женщины перед войной или даже раньше. Да, необычная старушка, особенно глаза – неопределенного белесо-лилового цвета, они неожиданно напоминали глаза маленького ребенка, который только-только начал различать детали зримого мира, ничего еще не понимая и всему удивляясь, потому что находится в самом начале жизни. И она, похоже, ничего уже не понимала и всему удивлялась, находясь в самом ее конце…

Она стояла, полусогнувшись и опираясь на ходунки, и, опустив голову, тем же удивленным взглядом провела по полу лестничной площадки… Как на всех наших лестничных площадках там было не очень светло, но я сразу увидел лежащие в разных местах черные шарики. Я не понимал, что это такое, и у меня вырвался удивленный вопрос.

– Что это?

– Бусы, – ответила старуха довольно неприятным скрипучим голосом.

Я не понимал, как бусы оказались на полу, но тут же до меня дошло, что они рассыпались.

– Рассыпались? – спросил я.

– Рассыпались, – кивнула старуха.

– Собрать?

– Собрать! – неожиданно повелительно приказала она.

Ну и я, конечно, стал собирать… Бусины были крупные, холодные и очень тяжелые, как будто каменные… И мне почему-то вспомнилась Варвара Васильевна, моя единственная в жизни недолгая няня, вспомнилась тогда, и сейчас вспоминается… И я понимаю почему – она ведь тоже была старая, и там тоже фигурировали бусы… Хотя Варвара Васильевна была другая, совершенно другая… Мама запрещала называть ее бабушкой или бабой Варей, потому что бабушкой она мне не была, мама наняла ее, чтобы Варвара Васильевна со мной сидела. Она и сидела… И беспрерывно смотрела телевизор. А я сидел у нее на коленях и тоже, разумеется, смотрел. Может, потому я и не запомнил ее лицо? Я запомнил Варвару Васильевну спиной – она была большая и теплая. Как печка. Она сидела неподвижно и, почти не закрывая рта, комментировала происходящее на телеэкране, постоянно находясь в диалоге с ведущими, удивляясь новостям, которые они сообщали, соглашаясь или споря. А еще она всех жалела: проигрывающих хоккеистов, даже если те были нашими противниками, а в фильмах про войну жалела убитых немцев, шепча что-то неразборчивое и крестясь, и получалось так, что она крестила или, наверное, правильнее сказать – перекрещивала заодно и меня, тыча большими твердыми пальцами, попадая мне то в лоб, то в грудь, то в живот – это меня смешило и почему-то нравилось. Надо честно признать: Варвару Васильевну я любил тогда больше, чем маму, и понятно почему – мама разрешала смотреть по телевизору только редкие в те времена мультфильмы, а с Варварой Васильевной я смотрел всё подряд. Потом что-то случилось. Какая-то неприятная история. Я заболел скарлатиной, очень сильно заболел, так что ничего вокруг не видел и не понимал, а когда пришел в себя, Варвары Васильевны у нас уже не было. Случилась какая-то неприятная история… Говорили, она украла МАМИНЫ БУСЫ. Хотя никаких бус я у мамы не помню, она вообще их не признавала, утверждая, что ювелирные украшения превращают женщину из личности в предмет потребления, однако почему-то всем говорила: «Варвара Васильевна украла мои бусы». Мама была так сердита, что даже запретила мне ее вспоминать, но я конечно же вспоминал – ребенок есть ребенок; да и потом, став взрослым, иногда вспоминал, и вот надо же – снова старушка и снова бусы… Не помню, говорил ли я что, ползая на коленях и собирая раскатившиеся шарики, наверное, говорил, но что-то совершенно несущественное, чтобы как-то занять старушку, но она заговорила, что заставило меня замолчать и прервать сбор черных бусин на сером бетонном полу. Она сказала (странно, я это совсем забыл, а сейчас вдруг вспомнил, как будто она только сейчас это сказала), итак, она сказала, произнесла странную фразу: