Пение птиц в положении лежа - Ирина Дудина Страница 42

Кругом копошились оранжевые инопланетяне. Возились с аккуратно упакованными в полиэтилен контейнерами, среди ярких жёлтых и синих строительных машин и кранов. Оказывается, ночью забрели на финскую стройку.

Прошли сквозь строй окаменевших при нашем появлении сосисочно-игрушечных финских строителей. Две куклы. Одна подлиннее, другая поменьше.

Ещё о пробуждениях

Читала стихи в «Бродячей собаке». Листы рукописей веером раскинулись по залу. Проснулась и увидела чужой потолок. Незнакомый. Стала думать с ужасом, что это? Морг? Больница? Тюрьма? Вокзал?

Смотрю — рядом Денис. Всё стало ясно. Это он меня к себе в уголок уволок. Чтобы Муху-цокотуху у себя полюбить. У Дениса не получалось. Он встал, положил на антикварную тумбочку каменное надкусанное полушарие, зафиксировал в нём руку и вмазал себе в вену укол. Я от ужаса юркнула под шёлковое одеяло. Денис сказал:

— Не бойся. Это витамин С. Вчера я вмазал себе 4 куба героина, чтобы прийти к тебе на вечер. Мне сейчас нужен витамин С.

Я попыталась встать и со стоном рухнула обратно. Меня мутило. Желтоволосый Денис нежно заюлил около меня:

— Что ты хочешь, девочка моя? Скажи, что ты хочешь, я всё тебе принесу!

— Пепси-колы, — стонала я.

— Да ты чего? Может, кофе, чаю с лимоном, сока? Или огурчика солёного, капустки, а? Или знаешь, давай я сейчас схожу в магазин и принесу вина. Тебе надо опохмелиться!

— Нет! Только не это! Пепси-колы!

Денис вышел, и через пять минут раздались страшные вопли. Это Денис вытряхивал из своей старой матери деньги на пепси-колу. У него не было своих денег ни копейки, к вечеру должны были появиться — он давал частные уроки истории за деньги.

Вскоре я опять утром проснулась у Дениса. И еще раз. Вскоре я всё поняла про него. Его мать врывалась ко мне и говорила гадости про сына. Сыну в моё отсутствие она говорила про меня, но так, что у любого мужика бы опустилось. У матери и сына была дикая связь, замешанная на деньгах и власти. Сын незаметно подменил место мужа матери, выполняя эту роль в извращённой форме. Сын зачем-то отдавал все деньги матери. А потом отбирал их. Ему очень важен был этот акт — отбирания, желательно насильственного. Мать начинала орать на сына, дело переходило в драку. Мать начинала кричать тонким сладострастным голосом, как будто кончала. Может, физический контакт с молодым мужиком заменял ей половой акт в её возрасте.

Однажды Денис размечтался:

— Я потомок дворян. Я хотел бы жить в девятнадцатом веке. Встаёшь утром: «Ванька! Чаю!» Он бежит за самоваром. Выходишь ты, в кружевном пеньюаре. Девка Маланья спешит следом, шаль несёт. Утро, свежо! Пьём чай на балконе, кругом поля, леса, крестьяне коровок пасут. Ванька с самоваром входит, кряхтя. А я его — в морду! В морду! В морду!

— Да ты чего, охренел, что ли? Что за дикая фантазия?

Потом я всё поняла. Это от героина. Перекрываются какие-то там сосуды, кровь не поступает куда надо, зато хорошо бежит в кончики рук. Героиновые юноши не любят совокупляться, им нравится драка.

Мочеиспускание Ф.

Искупавшись в Лебяжьей канавке, отряхивая воображаемый лебяжий пух, вышли на Марсово поле. Облысевшее и пожухшее Марсово поле. Оно чем-то неуловимо напоминало, после всех проделанных с ним улучшений, присыпанную свалку. По серым дорожкам летали бумажки. Вечный огонь воспринимался как-то по-иному. Почему-то — как наземное напоминание о вечном адском огне, поджидающем грешников — там, внизу, откуда вырывается внаружу. Искра ада на поверхности города. Красный подмигивающий глазок. Недремлющее око.

У некоторых имён лежали скомканные цветы. Кто-то уловился на человеческое сочувствие по убиенным. Те, кто ставил все эти тумбы и дольмены и возжигал эту предтечу пионерского костра, были талантливы. Дыхание свежего, невянущего траура, обиды на внезапную пулю — оно сохранило свою обжигающую горькую силу.

«Котя Мгебров-Чекан», — сказала я. «Что?» — изумился плохо знающий революционную историю сын диссидентов. «Тут лежит мальчик лет восьми. Совсем ещё крошка, втянутый в революционную борьбу гнусавыми вонючими взрослыми. Мальчик-агитатор. Дьявол опалил его душу своими устами в столь юном возрасте. Возжёг его детское красноречие. Он тоже, наверное, призывал к уничтожению эксплуататоров, кричал: „Бей контру!“ — с детским энтузиазмом маленького неугомонного любителя приключений. Но добрый ангел послал ему пулю в сердце. Возможно, его маленькая огненная душа всё же была принята в рай. Он говорил, что Бога нет. Призывал к убийствам. Но это были только слова, до поступков ему не дали дорасти добрые ангелы. Давай положим луговые цветы с ближайшего газона на его могилку. И вообще — название памятника точно. Все эти люди — жертвы. Жертвы промчавшегося железного локомотива истории. Они не успели стать палачами. Только жертвами».

Мы с трудом разыскали плиту с именем мальчика, столь потрясшего меня в моём детстве краткостью своей жизни. Смерть была изгнана из нашего детства. Наши глаза прикрывались на неё, как на неприличие. А эта вышедшая из-под контроля надпись будила экзистенциальные чувства. Оказывается, коса висела над нами реальнее, чем портрет Ильича в венце из красных знамён и золотых звёздочек. Котя был тем, кто насмерть напугал меня, юную в то время пионерку, а может, и октябрёнка ещё. Ввёл надолго в чёрную меланхолию. Одна лишь пышная сирень могла противостоять смертной тоске моей. Намекала на то, что радость есть и на детских костях. Своим умопомрачительным острым дыханием завораживала, внушала мечты о любви — более приятном неприличии, чем смерть.

Ныне было не то. Грязное, пыльное Марсово поле не благоухало. Марс был не свеж. Мне мучительно захотелось пи-пи. Литр виноградного вина просился на природу. Дионис против Марса, так сказать. Ближайшее здание, которое могло бы поспособствовать облегчению, было так далеко, так далеко и ненадёжно… Чтобы тело проситься не смело. Предполагалось, что народ после 9 вечера уже не способен испытывать ни малую, ни большую нужду. Ничего не надо ему…

— Пойдём к тому угловому кусту!

— Зачем?

— Ну так просто. Он мне нравится. Густой и шарообразный. Полная противоположность твоей причёске. Напоминает о былом пиршестве растений.

Пока Ф. любовался, я заметила весьма хорошо протоптанную тропинку, ведущую в гущи и кущи. Зашла. Да, нюх меня не подвёл. Это был тайный приют для переполненного влагой горожанина. Прольём слезу, мой милый. Нет, не слезу прольём… Мы, право, слишком много пьём…

Ф. выкрикивал что-то типа «ау!», «ау!», «Куда, куда вы удалились?».

Я вышла. «Легко на сердце от песни весёлой…»

Он всё понял и тоже, пригнувшись, исчез. Но рядом где-то, близко совсем. Его струя длилась, и длилась, и длилась. И опять длилась, и длилась, и длилась. Я была потрясена, прислушиваясь. Мощная и очень, очень долгая струя. Такое тщедушное, худосочное тело, один остяк — и вдруг такая мощь! Такие накопления! Где всё это прячется, где скрывается, где? Где притаилось?