Целующиеся с куклой - Александр Хургин Страница 42

— Ты, — спросил, — кто по национальному признаку?

— Немка, — сказала Брунгильда, вдохнув полной грудью. — Кто же ещё?

— А родители у тебя кто?

— Немцы, — сказала Брунгильда, теребя тугой колосок.

— Надеюсь, дедушки и бабушки тоже без изъянов?

— Я как-то не интересовалась, но могу у них спросить, если нужно, — она положила на язык несколько зёрнышек и разжевала.

— Спроси, — сказал антисемит.

После чего подхватил Брунгильду на руки и понёс, и вынес из хлебов на скотный двор. Щедро напоил её там козьим молоком, хлебом со сливочным маслом угостил — тут она и разомлела в лучах заходящего солнца. И отдалась бедному антисемиту на глазах у коз, коров и куропаток. Поддержав его этим актом доброй воли морально. Думала: «Поддержу его разок из человеколюбия и хватит», — а он, поддержку её получив, сказал:

— Выходи за меня замуж.

— Замуж?.. — задумалась Брунгильда. — А зачем тебе куропатки?

— Куропатки, — сказал антисемит, — красивые.

И Брунгильда не смогла, как собиралась, сразу его оставить и забыть. Если бы он сказал «вкусные», она бы смогла, а так нет. Тем более сердце её было на тот момент совершенно свободно и пусто, и тело отдыхало после исламского диверсанта, приходя постепенно в норму. И она стала приезжать к антисемиту после напряжённых трудовых будней, чувствуя себя у него в гостях, как дома. И все в доме её посещениям ответно радовались. Стоило BMW Брунгильды приблизиться к усадьбе, как козы искренне начинали блеять, собаки лаять, куропатки нестись, а сестра принималась собирать на стол простой деревенский ужин.

«Ну надо же, какая пастораль», — думала про себя Брунгильда и тихо садилась ужинать.

Антисемит тоже с нею садился, во главу стола по-семейному, и тоже ужинал, и кормил с руки двух домашних собак и кошку.

Однажды Брунгильда спросила:

— А за что ты их так не любишь?

— Евреев-то? — понял её антисемит сразу правильно, потому что он только их одних и не любил, а всех остальных живых тварей любил, как самого себя и свою сестру. — Ну должен же я кого-то не любить.

— Должен? — удивилась Брунгильда. — Зачем?

— А как иначе? Человек обязан кого-то любить, а кого-то нет. Без этого он не человек, а что-то вроде козы. Или кошки.

— Понимаю, — сказала Брунгильда. — Единство и борьба противоположностей.

— Чего борьба?

— Добра и зла, противоположностей.

— Это вам городским виднее, — сказал антисемит, а Брунгильда сказала:

— И что, если бы я родилась еврейкой, ты бы меня разлюбил?

— Я бы тебя собственными руками, — сказал антисемит и обнял Брунгильду за плечи, и расхохотался, как сумасшедший ребёнок.

В общем, эту свою связь из жалости Брунгильда склонна была считать ошибкой. Не роковой или непоправимой, но ошибкой. Тем более если учесть, чем она вскоре закончилась.

К несчастью, в городе Розенбурге случилось значительное культурное событие — выставка. «Сорок три литографии Марка Шагала». И Брунгильда пригласила своего антисемита культурно провести досуг после вечерней дойки. Он приглашение, поколебавшись, принял, руки отмыл, оделся в чистое и сказал, что готов сопровождать Брунгильду хоть на край света, хоть на выставку, хоть куда подальше. Надо отдать ему должное, кто такой Шагал, он не знал. Хотя имя Марк его настораживало. Но всё равно он согласился идти с Брунгильдой в качестве мужчины и кавалера. И чтобы развеяться, конечно. А то всё козы, коровы, рога перед глазами.

Проходила выставка в евангелистской кирхе. О чём ещё в переулке, на дальних подступах к ней, сообщала стрелка с надписью: «МАРК ШАГАЛ СЮДА». Переулок был запружен людьми. Брунгильда, лавируя, повела мимо них свою BMW. А кавалер её начал нервно кашлять:

— Смотри — всё моё общежитие в полном сборе, — у него в глазах промелькнула тоска по шмайсеру, хотя кровожадным он ни в коем случае не был.

— Слушай, а зачем ты им дом свой сдаёшь?

— Что значит, зачем? Из-за денег, — он заёрзал по коже сиденья. — Я чувствовал, что провокация тут возможна, с самого утра чувствовал.

— Не ёрзай, — возразила Брунгильда и, как могла, успокоила своего кавалера, доказав, что ничего такого он не чувствовал и не чувствует.

И они прошли внутрь. И осмотрели все сорок три литографии гениального художника, который, к сожалению, умер.

— Такого клиента упустили, — расстроилась Брунгильда. Видно, сильно её искусство Шагала задело. Картины же были на библейские мотивы, а Библию Брунгильда (и спутник её тоже) уважала.

Но осмотром экспозиции дело не кончилось. К любителям изобразительных искусств вышел пастор и пригласил их садиться. А когда все расселись, и гул затих, он сказал:

— Я счастлив приветствовать в нашей кирхе членов еврейской религиозной общины. Надеюсь, их удовлетворил рассказ фрау Коган о творчестве Марка Шагала.

Зал зааплодировал. Кавалер Брунгильды предпринял бесплодную попытку сбежать из самой середины ряда. Евреи потупились. Фрау Коган выбралась из-за стульев и стала рядом с пастором, плечом к плечу.

— Все мы знаем фрау Коган, — продолжил свой спич пастор, — как истую христианку, любящую мать и неизменного организатора наших культурных мероприятий. Эта выставка состоялась благодаря её стараниям. А уж концерт клезмерского ансамбля еврейской песни вы услышите только потому, что фрау Коган заведует отделом культуры и в еврейской общине города тоже. Встречайте дорогих гостей. Bitte.

Зал встал и зааплодировал уже стоя. Из-за кулис под бурные эти аплодисменты появились музыканты. Они заняли места по обе стороны каменного, уходящего под своды кирхи, креста. Контрабасист в ермолке прислонился к нему спиной. И ансамбль грянул «Фрейлахс», и запел на языке идиш. Еврейка с тромбоном переводила содержание песен. Поскольку зал был забит немцами, которые идиш, конечно, понимают, но приблизительно. Всё же немецкий язык существенно от идиша отличается.

И вот когда спутник Брунгильды увидел в кирхе столько евреев на квадратный метр — особенно еврей под крестом его впечатлил, — он взял и умер.

Знал бы он, что контрабасист и все остальные музыканты ансамбля есть немцы, как минимум, в третьем поколении, а еврейская музыка просто их хобби выходного дня, он, может, бы и не умер, а остался в живых. Но с другой стороны, в живых могло быть ему не лучше, а хуже.