О нас троих - Андреа де Карло Страница 42

В сентябре я сошелся с девушкой по имени Рамина, которая бросила меня в октябре, потому что, по ее словам, в голове у меня сплошной туман и неразбериха, я ору, а не разговариваю, размахиваю руками, слишком много пью и вообще испортил ей жизнь. В ноябре я участвовал в выставке молодых художников-неформалов, продал четыре картины и на два месяца уехал в Бразилию. В марте я сошелся с девушкой по имени Сара, которая поселилась в маленькой квартирке на первом этаже моего дома. В сентябре прошла моя первая персональная выставка в настоящей галерее, в Комо. Ни Мизия, ни Марко не пришли, хоть я и отправил им приглашения, но на самом деле я и не ждал, что они появятся.

Марко позвонил мне пару дней спустя и сказал, что очень жалеет, что пропустил мою выставку: они с Сеттимио были в Риме, он обговаривал последние детали с продюсером своего нового фильма.

Через неделю мы встретились в одном из миланских баров. Он, как всегда, опоздал минут на пятнадцать; как всегда, сказал, что ненавидит заставлять кого-то ждать, а меня в особенности. На этом этапе своей жизни он стал еще стремительнее, категоричнее и нетерпеливее, чем прежде; успех первого фильма, последовавшие за ним непрерывные предложения и назойливое внимание привели его в состояние постоянной боевой готовности, которое сказывалось во всех его мыслях, жестах и даже во взгляде, толкало вперед и делало нетерпимым к любым колебаниям или простоям. Его фильм получил приглашение на половину европейских фестивалей, и в Канаду, и в Буэнос-Айрес, ему давали премии, о нем писали восторженные статьи, у него брали интервью, и потому его внутренние ритмы ускорились и обострило его восприятие: теперь он мгновенно обегал взглядом битком набитый бар, выхватывая интересные детали и с ходу отбрасывая все ненужное.

Но наша привычная, доведенная до автоматизма близость никуда не делась, мы обнялись, и я подумал, что никакой быстротечной славе не под силу отдалить нас друг от друга и никакие солнечные очки нам не помеха. Марко снял свои очки, которые носил даже в помещении и в сумерках, словно скрывался от папарацци, и рассказал, как встречался в Риме с продюсерами, заинтересовавшимися им после выхода первого фильма. Будто побывал в зоопарке, где собрали самых мерзких тварей, говорил он: «Полный набор: и свиньи, и шакалы, и лисицы, ехидны, муравьеды, гиены, стервятники, ищейки — гаже некуда. Все, кто только могут рыться в грязи, сосать, царапать, кусать; и у всех взгляды назойливые, вкрадчивые, липкие, косые, быстрые, прищуренные. Уходишь от них весь с ног до головы покрытый слизью притворного уважения, притворной дружбы, притворных улыбок, притворной непосредственности, притворного простодушия, притворной искренности, притворной рассеянности. Ты бы их видел, Ливио».

Казалось, его это даже забавляет, по крайней мере отчасти; он чувствовал себя достаточно быстрым, проницательным и уверенным в своих силах, чтобы пройти через любое сборище и не дать себя растерзать, покалечить, заразить, увлечь, сбить с толку. К тому же, когда подавить омерзение было слишком трудно, роль фильтра и амортизатора брал на себя Сеттимио Арки. Марко назначил его исполнительным продюсером своего нового фильма, хотя Арки и был ему не слишком приятен, и он вообще ни во что его не ставил, но это давало ему ощущение, что он идет на войну со своей, пусть и маленькой, армией, и что будущее у него под контролем. Я слушал, как он говорит, наблюдал за его жестами и думал, что хотел бы так же стремительно мчаться по жизни и что не раздумывая поменялся бы с ним судьбой. Впрочем, сейчас моя жизнь сильно улучшилась: если раньше в ней были одни слова, несбыточные мечты и неудачи во всем, но с появлением Мизии Мистрани все изменилось и очень быстро.

— Как дела у Мизии? — спросил Марко самым непринужденным тоном, хотя с той ночи после свадьбы мы ни разу о ней не говорили.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Уже несколько месяцев с ней не общался.

— А когда ты в последний раз с ней общался, как были дела? — спросил Марко прячась за нетерпеливым взглядом.

— Хорошо, — сказал я. — Была вся в сборах и хлопотах. — Я вспомнил ее звонок, и тот восторженный практицизм, какой звучал в ее голосе, и то чувство непреодолимого расстояния между нами, какое тогда испытал.

Марко кивнул с тем же наигранным равнодушием и сказал:

— А то я думал предложить ей главную роль в моем новом фильме.

— Серьезно? — сказал я, подумав о том, что Мизия так и не забрала у Сеттимио свою премию из Лавено и отказалась от других, присужденных во Франции и Канаде, что она упорно избегала журналистов, желавших взять у нее интервью, и всех режиссеров и продюсеров, предлагавших ей новые роли. Дома у меня лежала папка с вырезками из статей, посвященных Мизии; ее фотографий ни у кого не было, поэтому в газетах печатали только кадры из фильма. Она превратилась в легенду для киноманов, любителей новых веяний и просто читателей журналов, публиковавших черно-белые кадры той единственной сцены, где она с такой естественностью разделась, но эта история ее совершенно не волновала; стоило мне о ней упомянуть, как она тотчас же переводила разговор на другое.

Марко выстукивал указательными пальцами по краю стола какой-то свой, звучавший в нем быстрый ритм:

— Строит из себя живую загадку, да? Исчезла из этого мира и решила, что с ним покончено. По-твоему, это возможно?

— По-моему, возможно, — сказал я, раздраженный тем нетерпеливым, рассудочным тоном, каким он говорил о Мизии: ведь это по его вине Мизия решила все бросить. — Не думаю, что ей бы понравился тот зоопарк, который тебя так забавляет.

— Нисколько он меня не забавляет, — возразил Марко. — Но что поделать, если мы живем в такой стране. В нашей больной, прогнившей до основания стране. Можно сколько угодно делать вид, что мы ни при чем, мы все равно сидим по уши в этой помойке.

— А ей неинтересно, — сказал я, словно был ее официальным представителем. — Когда мы познакомились, она и не думала становиться актрисой. Ее другое волновало, совсем другое. Реставрационная мастерская, еще масса разных вещей. В твоем фильме она снялась просто из любопытства.

— Это было не просто любопытство, — вдруг сказал Марко с такой горячностью, что на какой-то миг с него слетело все его деланное безразличие.

Я прекрасно понимал, что дело не только в любопытстве: Мизия снималась ради Марко, ради всего, что он для нее значил, ради страсти и неодолимого влечения, сблизившего их с первой же встречи, хоть я тогда и не желал себе в этом признаться; но я и сейчас не мог об этом думать, да и не хотел.

— В основном любопытство, — сказал я.

— Не представляю, каким бы был мой фильм без Мизии, — сказал Марко, — но уж точно не таким, как сейчас. Наверно, был бы очередной дрянной фильм, сухой, холодный, рассудочный и безжизненный до ужаса.