Печали американца - Сири Хустведт Страница 42

— Иногда, — сказала Магда, — психоаналитик либо очень сопереживает пациенту, либо испытывает такой страх, что лечение захлебывается.

Я смотрел на ее морщинистое личико, на аккуратный край седого каре, заканчивавшегося на уровне подбородка, на элегантный жакет с вышивкой. С возрастом Магда стала суше, но мягкий взгляд и ротик-вишенка остались прежними. Правда, ходила она теперь опираясь на палку.

— Причем страх аналитика перед пациентом может возникнуть по совершенно объективным причинам. Бывают же пациенты, которые тебя преследуют или в открытую начинают тебе угрожать. Был, например, случай, когда мне пришлось в подробностях выслушивать чьи-то там садистские фантазии. Поначалу я испытывала только отвращение, но потом почувствовала, что мне передается возбуждение. Вот тогда стало страшно. Я не могла этого вынести. Мне понадобилось довольно много времени, чтобы докопаться внутри самой себя до вещей, которые я, как мне казалось, давно и надежно похоронила.

— Я все время пытаюсь это сделать, — ответил я. — Она, безусловно, будит во мне какое-то садистское начало, но я не могу понять, где оно сидит, не могу нащупать.

Мне вдруг вспомнилась сказанная Ингой фраза: «Ведь я вообще забыла, что такое любовный угар».

— Много лет назад у меня была пациентка, которую поместили в лечебницу после попытки самосожжения. Ей было семнадцать. Выросла на Доминике. Пару лет прожила с матерью, а потом ее перебрасывали от одних родственников к другим, и ни у кого она надолго не задерживалась. Когда ей было лет девять, ее избил приятель отца. Конечно, была попытка развратных действий. Его посадили, ее отправили к тетке в Нью-Йорк. И все поначалу шло замечательно, а потом начались скандалы, обвинения и драки, форменная рукопашная. В результате она оказалась на патронатном воспитании в приемной семье. Я разговаривала с ее приемной матерью. По ее словам, Роза в первое время была не девочка, а мечта. Именно это слово она и употребила — «мечта». Добрая, ласковая, послушная барышня, которая очень хотела, чтобы ее взяли в семью.

— А потом мечта превратилась в кошмар.

Магда кивнула:

— Именно так. Она скандалила, визжала, никого не слушала. Обвиняла приемного отца в сексуальных домогательствах. Я сперва поверила, но всякий раз у нее концы с концами не сходились. Она просто забывала, что в прошлый раз рассказывала мне какую-то другую версию.

— То есть это была ложь.

— Да, ложь и ярко выраженный параноидальный бред. Через какое-то время она начала говорить о себе исключительно в третьем лице. Роза хочет. Роза думает. Он обидел бедную Розу. Роза будет молчать.

— И что вы тут увидели? Симптомы раздвоения личности?

— Ну, у девочки, разумеется, были очень серьезные проблемы личностного характера, но она, судя по всему, в ходе наших сеансов вернулась в состояние маленького ребенка, который, как правило, говорит о себе в третьем лице.

— А что делать с мисс Л.?

Магда развела руками:

— Я не знаю, сколько вы можете выдержать. Тут все по вашим ощущениям. Вы, помнится, говорили, что у вас отец умер пять месяцев назад?

Я кивнул.

— Вы ведь очень идентифицировали себя с отцом.

Я почувствовал, что ухожу в глухую защиту.

— То есть, по-вашему, все, что происходит с мисс Л., имеет какое-то отношение к моему отцу. Но каким образом, позвольте спросить?

Голос мой звучал громче, чем нужно.

Внимательные глаза Магды внезапно напомнили мне глаза матери, и я не смог продолжать и сказал ей об этом прямо. Она улыбнулась:

— Эрик, у многих аналитиков при работе с пациентами руки опускаются. А бывают ситуации, когда руки опускаются и без помощи пациента. Ваше горе делает вас более хрупким. Я, если помните, убеждена, что целостность и интеграция — это все из области мифов. Человек — существо сегментированное по определению, состоящее из разрозненных кусочков, он все время пытается собрать себя воедино, но то тут то там возникают трещины. И с этими трещинами приходится жить, это условие достаточного, что ли, душевного здоровья.

— А что случилось с Розой? Вам удалось ей помочь?

— На какое-то время. После того как ее выписали из лечебницы, она училась в школе, жила в приемной семье, уже, правда, другой. Потом ей исполнилось восемнадцать, она получила право жить отдельно и ушла. С семьей связи не поддерживала, так что я понятия не имею, что с ней стало.

Я вдруг подумал обо всех пациентах, которые как-то исчезли, ушли из моей жизни, потом перевел глаза на Магдину палку, прислоненную к столу, и понял, что мне будет очень плохо, если Магда умрет.

— А как та ваша пациентка, что нагоняла на вас сон? — спросила она.

— Это какая же? Мисс У.? Есть сдвиги, есть, в положительном направлении.

— Угу, — кивнула Магда.

«Эмпатическое хмыканье, — отметил я про себя. — Проявление сочувствия».

Закрыв за собой дверь ее приемной, я вышел на теплый майский воздух, чувствуя себя обновленным и отдохнувшим, несмотря на то что по поводу затруднительного случая из практики, касательно которого я, собственно, к Магде и обратился, у меня не появилось решительно никаких новых мыслей. Центральный парк уже зеленел вовсю, и, непонятно почему, я подумал о Лоре Капелли. Интересно, куда я дел ее телефон? Эглантина увидела меня, когда Миранда запирала входную дверь.

— Так-так, доктор Эрик, — произнесла она осуждающим тоном, уперши руки в боки — ни дать ни взять какая-нибудь суровая взрослая тетя. — Вы где ходите-то?

Я так и знал, что рано или поздно мы неизбежно столкнемся либо перед домом, либо на соседней улице. Честно говоря, я вообще думал, что произойдет это намного раньше. Я смотрел на запрокинутое детское личико, на шапку темных кудрей, казавшихся такими мягкими, и не без труда подавил желание прикоснуться к ним, погладить девочку по голове.

Миранда шла от дома к калитке с большой сумкой в руках. Я наклонился к Эгги, стараясь не встречаться с Мирандой глазами.

— Я нигде не хожу, я все время здесь.

Все это время Эглантина тоже не делала попыток со мной увидеться. Возможно, мать решила положить конец ее визитам к доктору Эрику.

— А мы идем в парк рисовать, — пропела Эгги, стоя на одной ножке и подняв другую перед собой. Раскинутые в стороны руки ловили равновесие, но вот ножка упала вниз. — И вы тоже идите с нами. И мы вам дадим бумагу, и мелки, и карандаши, и уголь и все-все-все наше тоже дадим.

— Сегодня, наверное, не получится, я занят, — ответил я каким-то чужим голосом.

Миранда подошла к нам. Наверное, неловкость, которую я испытывал, отражалась у меня на лице. Она смотрела спокойно и безмятежно.

— Может, все-таки пойдем? Такое чудное воскресенье.

Вторая половина дня сохранилась в моей памяти в виде отрывочных воспоминаний. Шотландский плед, на котором я валяюсь и смотрю на ветви, листья и куски голубого неба между ними, мой с детства излюбленный угол зрения. Смуглые голые ноги Миранды совсем рядом, ее босые ступни с красным педикюром. Сидящая у меня на коленях Эгги, которая разглядывает мои уши и шепчет, притиснув свое лицо к моему: «У-у-ух, какие уши! Больши-и-ие-пребольши-и-ие! У-у-уши!» Сделанный Мирандой карандашный набросок Эгги, почему-то одетой в широкополую шляпу и кружевное платье. «Я так не хочу. Я хочу юбку в пол. Мам, перемени, перемени пожалуйста!» Звук трущего бумагу ластика. Какой-то мотивчик, который напевает Эгги. Миранда в темных очках. Солнце, припекающее мне спину, и ощущение, что я вот-вот засну. Красный пакетик изюма пред самым моим носом. Клевер. Эгги, лежащая на животе, пятки вверх, в каждой руке по прутику, один покороче, другой подлиннее.