Флорентийская чародейка - Салман Рушди Страница 42

«Счастливый конец, как и полагается в любой сказке. — не без иронии подумал Макиа. — Нашему другу удалось-таки добиться желаемого — он разбогател. „Дворцу воспоминаний“, пожалуй, самое время подвести итоги».

Он вытянулся на постели и попробовал представить Нино Аргалью в облике восточного вельможи: евнух-нубиец колышет над ним опахало, вокруг вьются юные девы…

И ему стало тошно. Этот ренегат, сменивший христианство на ислам, пользующийся услугами шлюх падшего Константинополя — теперь Стамбула; человек, творящий молитву в мечети, равнодушно проходящий мимо сброшенной с пьедестала, разбитой статуи византийского императора Юстиниана; человек, радующийся вместе со своими новыми единоверцами усилению власти Османской империи, вызывал у него отвращение. Подобная предательская трансформация могла произвести впечатление на такого простака и добряка, как Аго, который в путешествии друга видел захватывающее приключение, недоступное ему самому, но только не на Никколо. Макиа видел в поступке Аргальи преступление против основы основ человечества — против древнейшего принципа верности своему роду. В его глазах это означало конец их дружбе, и если в будущем им суждено встретиться лицом к лицу, то это уже будет встреча врагов. Аргалья пошел против своих, а ни род, ни племя этого никогда не прощали. И все-таки в то время, да и годы спустя, Макиа не ожидал увидеть своего друга в этой жизни еще раз.

— Ну как? — спросила карлица Джульетта, просовываясь в дверь.

Никколо задумчиво склонил голову набок и произнес:

— Думаю, синьора, она скоро проснется и придет в себя. Что касается моей скромной роли в восстановлении ее личности, ее человеческого достоинства, которое, по определению великого Пико. [41]лежит в основе гуманизма, то должен признаться, что даже горжусь достигнутым.

— Уфф! — у карлицы вырвался вздох облегчения. — Да уж пора бы!

В этот момент «дворец воспоминаний» снова заговорила. Ее голос окреп, и Никколо понял, что это ее последний рассказ, тот, что лежал у самого порога возведенного дворца; и прежде чем переступить сей порог и жить как все, ей необходимо рассказать и эту, последнюю, историю — ее собственную. Время будто побежало вспять, ее история разматывалась как клубок — от конца к началу. С возраставшим ужасом Макиа следил за тем, как перед ним разворачивается сцена внушения, как орудует над ней по заказу новоиспеченного паши длиннобородый колдун-бекташи в своей высокой шапке, некромант и гипнотизер, специалист по возведению дворцов воспоминаний, чудодействует с тем, чтобы, стерев из памяти ее собственную жизнь, превратить девушку в хранилище жизнеописания Аргальи, — разумеется, в его собственной, приукрашенной версии. Султан подарил ему прелестную женщину, а он использовал ее в своих грязных целях. Варвар, предатель — вот он кто! Пусть бы лучше умер от чумы вместе со своими родителями! Пусть бы утонул тогда, когда Андреа Дориа швырнул его в шлюпку. Смерть на колу от рук воеводы Дракулы — это еще слабое наказание за его черное дело!

Макиа задыхался от ярости и возмущения, но в этот момент перед ним нежданно-негаданно возникла маленькая сценка из далекого детства: малыш Аргалья насмешничает по поводу чудесных лечебных свойств кукурузной каши — поленты, которую варила его матушка, и весело распевает на ходу сочиненную песенку про любимую девушку по имени Полента: «Была бы она золотой флорин, я бы истратил ее один. Книжкой была бы — отдал бы другу…» — «Луком была бы — согнул бы в дугу», — подхватывает Аго. — «Стала бы шлюшкой — отдал бы в аренду, сдал бы в аренду подружку Поленту». Никколо почувствовал, как по его щекам побежали слезы. Тихонько, словно не желая потревожить только что вызволенную им из неволи женщину, он пропел: «Стань она письмецом, послал бы ее — и дело с концом, а если она со значением, занялся б его уяснением». С памятью об Аргалье, один на один с только что захлестнувшей его волной гнева и далекими, но милыми сердцу воспоминаниями детства, Макиа горько заплакал.

Меня зовут Анджелика, я дочь Жака Кёра из Бурже, поставщика двора Его Величества… Меня зовут Анджелика, я дочь Жака Кёра. Отец вел торговлю на Востоке, он доставлял орехи, шелка и ковры из Дамаска в Нарбонну. Его обвинили в том, что он отравил любовницу короля, и он бежал в Рим. Меня зовут Анджелика, я дочь Жака Кёра, Папа был милостив к нему. Семь папских галер под его командованием были посланы для освобождения Родоса, но во время плавания он заболел и умер… Меня зовут Анджелика, я из семейства Жака Кёра. Братья и я направлялисъ по торговым делам в Левант [42], когда на нас напали пираты. Меня взяли в плен, а потом продали в гарем султана. Меня зовут Анджелика, я дочь Жака Кёра… Я Анджелика, дочь Жака… Я Анджелика, и я дочъ… Я Анджелика и… Я Анджелика…

В ту ночь он заснул, лежа рядом с нею. Он решил для себя, что, когда она проснется, он будет с ней нежен, а она поблагодарит его с учтивостью, свойственной девушке из добропорядочной французской семьи. Он жалел ее от всего сердца. Подумать только — пережить нападение пиратов, быть проданной и перепроданной! Вряд ли она помнит, через сколько рук прошла, сколько мужчин пользовались ее телом. И даже теперь она все еще не на свободе. Да, у нее благородная внешность, но она всего лишь рабыня в публичном доме. Быть может, братья ее живы, и тогда они, разумеется, сделают всё возможное, чтобы вернуть потерянную сестру, свою любимую Анджелику. Они выкупят ее у Алессандры Фьорентины, и она сможет вернуться на родину — в Нарбонну, Монпелье или в Бурже. Как знать — возможно, ему будет дозволено и потрахать ее до того (нужно переговорить об этом утречком с карлицей Джульеттой, — в конце концов, Дом Марса у него в долгу за восстановление ценности подпорченного товара). Он славно поработал, и при этом почти бескорыстно…

Ночью ему приснился странный сон. Под куполом небольшой беседки, стоявшей на пирамидальном, в пять этажей, строении из красного камня, сидел некий падишах и смотрел на озеро, позолоченное лучами заходящего солнца. Позади него виднелись фигуры слуг с опахалами, а подле стоял человек — не понять, мужчина или женщина, но явно европейского вида, с длинными, желтого цвета волосами, в пестром плаще из разноцветных кожаных ромбиков — и вел рассказ о какой-то скрытой от всех принцессе. Желтоволосый (или желтоволосая?) стоял спиной к нему, спящему, зато падишаха он видел совершенно отчетливо. Это был могучий человек с довольно светлой кожей и пышными усами. Красивый, увешанный драгоценностями, склонный к полноте. Похоже, все персонажи сна были исключительно плодом его собственной фантазии, поскольку восточный владыка определенно не походил на турецкого султана, а желтоволосый мало напоминал итальянского вельможу.

«Ты твердишь только о любви между мужчиной и женщиной, — говорил падишах, — нас же волнует любовь народа к своему правителю. Мы желаем, чтобы нас любили». — «Такая любовь непостоянна, — отвечал его собеседник. — Сегодня вас любят, завтра могут позабыть или возненавидеть». — «Тогда что же делать? Стать жестоким тираном? Править так, чтобы тебя возненавидели?»— «Зачем? Достаточно того, чтобы тебя боялись, ибо страх более живуч». — «Ты дурак! — воскликнул падишах. — Всем известно, что страх и любовь неразлучны».