Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка Страница 42

– И что он воняет.

– Я тебе больше скажу, что у него грибок, лишай на жопе.

– Как у павиана, – хихикала, веселея, Машка. Ей, по сути, для хорошего настроения нужно было совсем немного.

Устроиться на работу было непросто – в хорошие дорогие салоны ее не брали из-за простецкой внешности, гыгыкающего суржика и общего непрезентабельного впечатления, а в мелкие, открывшиеся в бывших квартирках на первых этажах хрущевок на массивах, ей самой не хотелось. В итоге пришлось идти в настоящий гадюшник, устроенный в переоборудованном вагончике, что шлепнули прямо на перекрестке выложенных бетонной плиткой дорожек, среди грязи и мусора, в окружении панельных многоэтажек, недалеко от леса и самого дешевого в городе рынка, а мужская стрижка стоила там 20 гривен. «Да таких цен во всем городе нет, да в самом вонючем пригороде, в Боярке любой мужская стрижка от!.. – Машка, делясь впечатлениями с подругами, поднимала два пальца с зажатой между ними сигаретой. – От, девочки, 35 гривен! А тут позорище просто какое-то». Работало их там всего два мастера и маникюрша. Все были какие-то унылые, пришибленные, и если Машку кто-то ранее смел упрекнуть в непрезентабельности, то тут она, конечно, блистала – в своих узких брюках на бедрах, в остроносых белых сапожках со стразиками, накрашенная, с акриловыми ногтями, которые, уже устала отвечать, работе совершенно не мешали.

Тогда же, мерзопакостной, снежно-слякотной весной, бабкин контроль усилился до самого возможного предела, атмосфера накалилась и дребезжала, дальняя родственница, в свете всемирного экономического кризиса, стала испытывать еще большие проблемы, чем ранее, – и помимо селедочной пасты и супчика из домашнего «правильного» петушка подключилась к уборке в доме. На кухне поселился ее личный фартук, с полочки над раковиной свисали перчатки, в прихожей завелись тапочки, а на крючке в кладовке – домашняя рабочая одежда: спортивные брюки и кофта.

– Это что такое?! – вопила Машка сперва и, упаковав чужие вещи в черный мусорный кулек, демонстративно ставила его возле входной двери. А бабка, любящая скандалы, лишь гнусно и хитро улыбалась, плохо изображая огорчение, бормотала, прислонившись к дверному косяку: «Ну внученька… ну нельзя же так…» Со временем порядок стал наводиться и в Машкиных вещах – так, на кухне к ее приходу стояла вымытая, перевернутая для сушки пепельница, которая, пусть грязная, но никому не мешала на балконе. Машка понимала, что, рано или поздно, дело дойдет и до секретера с завещанием, и пинала от злости стенку перед лифтом, кусала костяшки пальцев, подпрыгивая на цыпочках и шепча, корчась от ненависти и отчаяния: «блин… блин… блин…» Бабка давно ополчила против нее всех соседок, плюс был потоп полгода назад, когда Машка после тяжелых двух ночей отмокала в ванне, плюс незаживающая рана, нанесенная празднованием дня рождения одного такого Таракана, бывшего одноклассника, противно вспоминать: когда они полночи гудели на лестничной клетке (бабка сама виновата, что не отпускала ее), и соседки бы в два счета подписали все документы и акты, что Машка в этой квартире не появлялась свыше полугода, чего было бы достаточно для снятия с регистрации.

И вот однажды, в пасмурную слякотную мартовскую субботу, Машка занималась плешивой головой очередного клиента, висящий за зарешеченным окном вечер не обещал никаких веселостей с приятностями, бабка звонила уже дважды, уточняя, не отменилась ли последняя запись и не врет ли она, как обычно, собираясь умотать к «прошмандовкам своим» – словом, все шло как обычно плохо. Висящий на замотанной скотчем «лапе» телевизор показывал бестолково мелькающие клипы по музыкальному каналу, но ближе к семи Машка, как делала это всегда по средам и субботам, переключила на «Первый Национальный», где шел очередной розыгрыш Украинской Национальной Лотереи. Чтобы не разрушать атмосферу, звук в телевизоре временно выключали, а включали радио с музычкой. Машка особо не следила за тем, как выпадают шарики – так, несколько раз отрывалась от головы клиента, чтобы бросить хмурый взгляд на экран и убедиться, что колесо фортуны крутится стабильно и не в ее сторону. В этот раз она тяжело обернулась на телевизор, когда выпадал уже пятый шарик. Что-то в выстроившейся комбинации показалось ей неправильным, и в то же время таким, как бывает, когда видишь почти дособранный кубик Рубика: дотошная такая, геометрически легкоустраняемая неправильность. Когда пятый шарик закатился в прозрачный желобок, Машка поняла, что именно было не так – цифры стояли не по порядку. Она уже с полгода регулярно заполняла один лотерейный билет, и цифры всегда были одни и те же – дата ее рождения и номер машины одной давней любви. Любви той давно не было и машины тоже, наверное, а номер врезался в память, как что-то мелодичное и светлое. Потом выпал шестой шарик, которого не хватало, и Машка молча, будто ей тоже выключили звук, положила ножницы и расческу на стеклянную полочку перед зеркалом, сняла фартук, пошла в подсобку за свитером и курткой, оделась и вышла на улицу. Кто-то, наверное, выскочил вслед за ней, кричал что-то, но Машка, если бы ее спросили потом на сеансе у психотерапевта, ответила бы, что находилась тогда внутри кубика Рубика, который превратился в аквариум, и на своих плечах держала вставшие на свои места цветные квадраты, каждый выполненный в виде чуть выпуклого кинескопа с голубовато-серым отливом.

Ноги сами вынесли ее к остановке, где несколько человек, чуть ссутулившись, старались повернуться к мокрому ветру так, чтобы он не дул в лицо. Выбросив сигарету, Машка села в желтый маршрутный «Богданчик», одна на задние места, и, покачиваясь и вздрагивая на ямах и «лежачих полицейских», в серовато-рыжем освещении смотрела на свое невнятное отражение в окне. На конечной вышла, закурила еще раз и по плохо освещенной дорожке пошла к метро, мимо киосков и завешенных полиэтиленом покосившихся темных палаток, где днем с раскладушек продают секонд-хенд.

На метро проехала полностью всю ветку, от «Лесной» до «Академгородка», там вышла на таком же массиве, только более новом, пошла куда-то вглубь, между домами, в «стекляшке» купила бутылку «ром-колы» и побрела дальше, отпивая по маленькому глотку и почти не чувствуя вкуса. Увязая по щиколотку в песке и грязи, пересекла страшный пустырь, не обращая внимания ни на двух поджарых псов, что, увязавшись, гавкали, брызгая слюной ей на одежду, ни на ворочающиеся от виброзвонков телефоны в карманах. За пустырем был лес, там Машка устала и села на какой-то грязный пень, позволила себя обнюхать, машинально потрепав за уши две собачьих морды, за время путешествия принявших ее, видать, за свою. Потом вдруг будто очнулась, достала телефон и шепотом сказала, едва там ответили: «Ты сейчас охуеешь…»

На следующий день Машка и лучшая подруга Людвиг, опухшие от нервной бессонной ночи, выпивки, сигарет и усталости, отправились в тиражную комиссию и на телеканал, прикрываясь дешевыми яркими сумочками из кожзама, прятались от репортеров, соглашаясь попутно на сомнительные предложения по поводу банковских вкладов и прочих мероприятий для якобы наиболее выгодного размещения обрушившегося на них богатства. Наличностью взяли примерно 10 % от суммы – от 8 миллионов украинских гривен, которые, при тогдашнем обменном курсе, стоили почти миллион долларов. «Твою маааать», – стонала Машка, пьяно и устало щурясь – «лимон баксов… люди, ущипните меня». Вокруг крутились какие-то длинноногие, строго одетые мужики, которые, используя массу незнакомых слов, что-то рассказывали, долго не давая возможности просто встать и уйти, а у Машки кружилась голова, и во рту все пересохло. Людвиг сидела рядом с отрешенным лицом, поперек которого жутко краснело пятно – ожог, полученный 8 марта, когда бывший сожитель плеснул ей в лицо чашку свежесваренного кофе (там вообще была отдельная тема для разговора, крайне грустная).