Биг-Бит - Юрий Арабов Страница 42

Терапевт оказывался последним рубежом мирной жизни, за которым уже слышались взрывы гранат, гул авиации и траурный салют над погибшими в бою.

— Ты знаешь, что бывает за уклонение от призыва? — душевно спросил терапевт, атлетически сложенный мужчина с желтыми пальцами от частого перекура.

С первого взгляда он понял мелкую сущность Фета.

— А я что, уклоняюсь? — мальчик надулся, решившись идти до конца.

— И правильно делаешь, что не уклоняешься. Вменяем, — значит здоров, и терапевт начал быстро писать в карте победную реляцию о состоянии Фета.

И тут ему была предъявлена дама пик, сунута прямо в атлетическую морду. Царский офицер в известном рассказе, название которого Фет запамятовал, воскликнул: «Старуха?!». И сошел с ума. Терапевт же, прочтя диагноз двухлетней давности, «Старуха?!» — не воскликнул, но все равно посерел и спал с лица. Он сразу же открыл замусоленный толстый справочник и начал в нем рыться, переворачивая желтые страницы и шевеля губами:

— Диэнцефальный синдром… А что это такое, диэнцефальный синдром? В чем он у тебя выражается?

— Жить не хочется — вот в чем, — объяснил Фет.

— Ты у невропатолога был? — поинтересовался терапевт.

— Ну был.

— И что?

— Он сказал, что у него тоже — бессонница.

— Идиот! — пробормотал врач.

Со вздохом, явно пересиливая себя, он начал производить над Фетом обычные операции, — потребовал, чтобы тот закрыл глаза и указательным пальцем коснулся собственного носа. Фет решил не лукавить и нашел нос с первого раза, правда, не свой, а терапевта.

— Ты что, с ума сошел? — сказал врач, утираясь носовым платком. — Я ведь с тобой не шутки шучу! Говори, что тебя беспокоит!

— Ничего. Температура — только по вечерам.

Это была правда. На закате вместе с головокружением появлялись в теле лишние градусы. Их было немного, но мама боялась и гордилась своим сыном одновременно, — небольшая изматывающая температурка могла спасти его от окопов.

Терапевт не поверил и сразу же сделал необходимый замер. Фет без труда толкнул ртуть градусника вверх, нагнав усилием воли 37 и 2. Атлет от расстройства скрипнул зубами. Не сказав Фету ни слова, он что-то чиркнул в карте и отправил болящего восвояси.

Оставалась последняя ступень экзекуции — военный комиссар в потертом зеленом френче. В очереди сидящих к нему детей носились тревожные слухи, будто из кабинета его выходят лишь через специальную дверь, — там уже стоит военный автобус, увозящий новобранцев на советско-китайскую границу.

— Тебя все равно сейчас не возьмут, — успокоила Фета мама, крепко сжав его руку, — это только через два года. А там, глядишь, и с китайцами помиримся!

Ее трясло от волнения еще хуже Фета.

— С китайцами помиримся, а с корейцами поругаемся, — предположил сын.

Он вошел в кабинет военного комиссара, как Синдбад из любимого фильма детства входил в пещеру к циклопу.

Но циклоп оказался усталым от крови и напрасных человеческих жертв.

— Пойдешь в больницу на обследование, — сказал он Фету и, принимая оторопь мальчика за огорчение, утешил: — Не печалься. Может, еще признают здоровым!

Фету уже было все равно. Больницы он боялся чуть меньше военкомата, от запаха лекарств его мутило, а когда сестричка-практикантка брала ему кровь из вены, он чуть не потерял сознание.

Она довольно долго тыкала толстой иглой, не находя вены.

— Это ж надо… Какие вены тонкие! — промурлыкала она, всадив шприц по наитию.

Фета положили в предбаннике с телевизором и холодильником, месте проходном и холодном, — из открытых настежь дверей палат дули больничные сквозняки, медсестры, накрашенные и равнодушные, привозили в каталках изувеченных, опухших людей, а увозили бесчувственные, не способные ни к чему тела, потому что те, кто оставался жить, уходили из больницы сами. Раз в два дня проносился слух о тотальной пункции, после которой многие уже не вставали. Но мама пообещала Фету, что костьми ляжет и возьмет пункцию у заведующего отделением, если ее сына тронут хоть пальцем.

Как-то утром его повели в кабинет к двум молодым врачам, которые находились в легкомысленно-веселом расположении духа. Они раздели Фета до трусов, начали ходить вокруг него, рассматривать, щупать и цокать языками.

— А под коробкой-то что было? — услышал наконец Фет.

— А под коробкой оказалась слизь…

Они, по-видимому, довершали какой-то интересный разговор.

— Разрезал и испачкался.

— Он что, жил с этой слизью?

— Около двух месяцев.

— Чудеса! Одевайся! — приказал один из них Фету.

— Вы не скажете, что со мной? — поинтересовался мальчик, чрезвычайно напуганный слизью и их игривым настроением.

Ему припомнился вдруг дворовый рассказ про одного пионера, который любил стоять вниз головой, и у него от этого закатились под лоб глаза.

— Ты же знаешь, что с тобой, — сказал врач. — Синдром, как написано!

И Фет понял, — повернувшаяся спиной судьба начала его вновь пригревать своими холодными лучами.

В успех он не хотел верить, потому что боялся его упустить и сглазить. Более того, Фету представился военный комиссар, все же посадивший его в автобус вместе с синдромом, вопреки мнению врачей.

Больница в это время жила своей обычной, суетливой и страшной для непосвященного жизнью. У нее была не очень хорошая репутация, но кормили тогда на казенной посуде, с казенными ложками и вилками, не то что в день сегодняшний, когда от больного требуют не только своей посуды, но и своих лекарств. Фет, наблюдая за больными, понял их главную проблему. Проблема состояла не в хвори отдельных органов и даже не в безнадежном для жизни диагнозе. Проблема была в эмоциональной пропасти, которая отделяет страждущего от его здорового лекаря. Они никогда не поймут друг друга, и поэтому врач, каким бы хорошим он ни был, всегда останется для больного чужим. Фет даже придумал новую методику, — лекарь, чтобы войти в доверие к пациенту, изображает у себя аналогичную болезнь, страдание сближает их, а близость в итоге исцеляет…

Но здесь исцеляло другое, то, что исцеляет в обычной жизни, — исподнее и расхристанные фантазии. Больные, способные стоять на ногах, скопом бегали за медсестрами в коротких белых халатиках, этим и выздоравливали. По палатам носились легенды об ординаторской и Верке, которая принимает у себя по ночам увечных, стеля матрас прямо на полу, про какого-то Гарика, ходившего в фаворитах и сидевшего на игле. Фета это касалось только в том смысле, что ночные хождения травмированных мужиков туда и обратно по коридору отбивали у него сон. А по утрам начинались возбужденные споры про то, отчего Верка в очередной раз сорвалась с крючка и был ли в этом повинен таинственный Гарик.