Рождество под кипарисами - Лейла Слимани Страница 42

Он вошел, и взрослые воскликнули: «Вот и ты!» – а девочка тем временем внимательно его рассматривала. Они вчетвером уселись вокруг стола, на который Матильда постелила собственноручно вышитую скатерть. Мурад очень медленно пил кофе, глоток за глотком, обхватив ладонями глазурованную керамическую чашку. Амин не спросил ни откуда он пришел, ни чем он занимался. Просто улыбнулся и положил руку ему на плечо, то и дело повторяя: «Какой сюрприз! Какая радость!» Весь вечер они перебирали общие воспоминания, а девочка смотрела на них как зачарованная и умоляла не отправлять ее спать. И тогда они рассказали о том, как в сентябре 1944 года плыли через море на корабле в край цивилизованных и воинственных людей. Приближаясь к порту Ла-Сьота, они затянули песню, чтобы подбодрить себя.

– Что ты тогда пел, папа? А потом что ты пел? – расспрашивала девочка.

Амин посмеивался над своим ординарцем, рядовым спаги: Мурад всему удивлялся, постоянно дергал его за рукав и шепотом задавал вопросы. «У них здесь есть бедняки?» – интересовался он. И с изумлением обнаружил, что на юге Франции на полях работают белые женщины, очень похожие на тех, которые в его стране обращались к нему только в случае крайней необходимости. Мурад любил повторять, что записался в армию ради Франции, чтобы защищать эту страну, и хотя ничего о ней не знал, почему-то именно с ней связывал свои надежды.

– Франция – моя мать. Франция – мой отец.

Однако правда заключалась в том, что у него не было выбора. Однажды в его деревне, в восьмидесяти километрах от Мекнеса, появились французы, собрали всех мужчин, отделили стариков, мальчишек и больных. Остальным указали на кузов грузовика: «В тюрьму или на фронт». И Мурад выбрал фронт. Ему не приходило в голову, что тюремная камера гораздо удобнее и безопаснее, чем заснеженные поля сражений. Впрочем, его убедил не шантаж. Не страх перед заключением или позором. И даже не денежное вознаграждение за поступление на военную службу и не жалованье, которое он отправлял домой и за которое мать была ему так благодарна. Позднее, когда его зачислили в полк спаги, где Амин был младшим офицером, он понял, что поступил правильно. Что произошло нечто очень важное, что он придал своей жизни, убогой жизни крестьянина, нежданное величие, необыкновенный размах, коего, наверное, был недостоин. Порой Мурад уже не мог понять, за Амина или за Францию он готов умереть.

Когда Мурад снова и снова думал о войне, его обжигало воспоминание о тишине. Грохот взрывов, свист пуль и крики постепенно стерлись из памяти, остались только годы молчания, когда мужчины изредка перебрасывались всего лишь парой слов. Амин советовал ему опускать глаза, стараться быть незаметным. Нужно было воевать, победить и вернуться домой. Не издавать ни звука. Не задавать вопросов. Из порта Ла-Сьота они направились на северо-восток, где их встретили как освободителей. Мужчины угощали их лучшим вином, женщины махали флажками: «Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!» Как-то раз один малыш показал на Амина и произнес: «Негр».

Когда Амин впервые встретил Матильду осенью 1944 года, Мурад при этом присутствовал. Их полк был расквартирован в деревушке в нескольких километрах от Мюлуза. В тот же вечер она пригласила их поужинать у нее дома. Заранее извинилась: «Сами понимаете, карточки», – объяснила она, и они понимающе закивали. Когда настал вечер, их провели в гостиную, где было полно народа: деревенские жители, другие солдаты, старики, на вид уже под хмельком. Они расположились вокруг длинного деревянного стола, Матильда села напротив Амина и стала пожирать его взглядом. Ей казалось, что этот офицер послан ей самим небом. Что это ответ на ее молитвы, ведь она проклинала не столько войну, сколько отсутствие приключений. Ведь она уже четыре года жила словно в темной норе, без новых нарядов, без новых книг. Ей исполнилось девятнадцать, она желала всего, а война все у нее отняла.

Отец Матильды вошел в гостиную, напевая игривую песенку, и все ее подхватили. Только Амин и Мурад молчали. Они внимательно смотрели на этого великана с огромным животом и, несмотря на возраст, черными как уголь усами. Все сели ужинать. Мурада несколько раз подвинули и вплотную прижали к Амину. Какой-то мужчина сел за пианино, и гости дружно запели песню. Потом все попросили еды. Женщины с красными прожилками на щеках поставили на стол большие тарелки с колбасами и капустой. Разнесли гостям кружки пива, а отец Матильды зычным голосом предложил выпить шнапса. Матильда подвинула блюдо поближе к Амину. Они же воины Освобождения, им первым и нужно подавать угощение. Амин воткнул вилку в колбасу, сказал «спасибо» и начал есть.

Мурад сидел рядом и дрожал. Он был бледен как привидение, по затылку струился пот. Этот шум, эти женщины, эта неприличная манера петь выбили его из колеи и напомнили Бусбир ^[22] в Касабланке, куда однажды его затащили французские солдаты. С тех пор у него из головы не выходили хохот этих мужчин и их грубое поведение. Они засунули пальцы в вагину девушки, которая была не старше его сестры. Они таскали проституток за волосы, сосали их грудь, но не со сладострастием, а так, как будто это коровье вымя, которое надо опустошить. У девушек все тело было покрыто фиолетовыми пятнами от засосов и царапин.

Мурад прижался к своему командиру. Он потянул его за рукав, и Амин рассердился.

– Что тебе? – спросил он по-арабски. – Не видишь, я разговариваю?

Но Мурад не отставал. Он в испуге уставился на Амина.

– А это разве не свинина? – спросил он, указывая на блюда. Потом поднял брови и выразительно поглядел на стаканы: – А вот это? Это ведь спиртное, правда?

Амин посмотрел на него и почти беззвучно проговорил:

– Ешь и молчи.

Потом, когда они шагали по темным улицам деревни туда, где их ждал ночлег, Амин спросил его:

– Ну и что нам за это будет? Чего ты испугался? Что попадешь в ад? Мы там уже были и вернулись оттуда.

Жарко натопленная комната, полная тарелка еды, улыбка девушки – не об этом ли они мечтали, когда в мае сорокового года шли под конвоем солдат СС, попав в плен после сражения в районе Ла-Орнь? Они шагали не один день, и Мурад умолял Амина, чтобы тот позволил ему нести свой вещмешок. Какое они имели отношение ко всему этому? Они только хотели работать на маленькой ферме на далеком холме. У них не было врагов, которых они не знали бы по именам, а там, столкнувшись лицом к лицу с людьми гигантского роста, людьми, говорившими на незнакомом языке, они побросали оружие и построились в ряд. Однажды ночью они остановились на краю поля и в густой ночной темноте стали ковырять прихваченную заморозком землю. Они в полном молчании выкапывали крошечные, едва сформировавшиеся клубни картофеля и ели их, стараясь жевать как можно тише. В ту ночь у всех началась рвота, некоторые мучились поносом. Когда рассвело и настало время трогаться в путь, они бросили последний взгляд на поле. Оно было изрыто узкими бороздами ярости, как будто его вскопали острыми когтями мелкие зверьки. Потом их посадили на поезд и отвезли в лагерь для военнопленных близ Дортмунда.