Просветленный хаос (тетраптих) - Борис Хазанов Страница 41

Письмо было из лагеря. Старый приятель, вдвое старше меня, украинский немец Брайткрайц, так он произносил свою фамилию, просил прислать ему книги. Я не уставал дивиться причудливой судьбе. Трёх месяцев не прошло!.. Какое это счастье, мадемуазель, сидеть на скамье в безлюдном парке, в незнакомом городе; никто не гонит на работу, никто не запретит мне двинуться на вокзал, ехать в Клин, где разрешено прописаться, и уже начали отрастать волосы на моей наголо остриженной голове, и вместо ватного бушлата, вислых штанов, вместо почернелых портянок и буро-жёлтых, на грубых подшивках, расширяющихся книзу валенок на мне обыкновенная, лёгкая и роскошная гражданская одежда, обыкновенные носки и ботинки.

* * *

Были нешуточные основания сомневаться, выйдет ли что-нибудь из этой авантюры. Во-первых, мой волчий билет — паспорт с особой отметкой. Во-вторых, забытые школьные предметы Четыре вступительных экзамена. Положим, написать сочинение не составляет труда. Иностранный язык — не проблема. Зато химия и физика… Я рьяно взялся за дело. Зубрил, посещал лекции для абитуриентов. Лекции происходили в разных местах, в том числе в московском Планетарии на Садовой-Кудринской.

Тут, между прочим, случился малозначительный эпизод, один из тех обходных манёвров, к которым прибегает Сочинитель. Расскажу о нём вкратце. Я стоял в очереди перед кассой, подошла пара и стала за мной. Кавалер был невзрачный юнец, лицо без речей. Девушка — прелестное белокурое существо с нежным подбородком, наивными губами, с обдуманно растрёпанной причёской. Она командовала своим одноклассником.

Я купил билеты для себя и для них. После лекции дошли втроём до угла плащади Восстания. Барышня помахала рукой надоевшему поклоннику; он растерянно смотрел нам вслед.

Она была готова идти пешком, беспечно болтая, до Смоленской площади, и ещё дальше, и в конце концов мы оказались перед её домом, вошли в подъезд, и была сделана попытка обняться. Мне казалось, я чувствовал зов, исходящий от её тела. Ещё две-три встречи, и мы поднимемся по лестнице, войдём в квартиру: умышленно выбран час, когда родителей нет дома. Тишина, июльский полдень, пятна солнечного света на полу и широкий диван. Тут, однако, Автор (о котором уже говорилось) сказал себе: баста. Судьба сулила иное. Это значило — в переводе с метафизического языка на обыденный, — что мне «не до этого».

У меня не было времени продолжать знакомство, я не имел права посягать на её неопытность, меня томили другие заботы. Я вообще был человек без прав, лицо без определённых занятий, выходец из подземного царства теней. От таких надо дежаться подальше. Любой милиционер мог меня остановить и потребовать документы. И тотчас, увидев пометку в моей новенькой книжечке, пахнущей скверным клеем, опознать во мне паспортного инвалида. «Пройдёмте». — «Куда? зачем?..» — «Там разберутся».

Мадемуазель, вы не знаете нашу страну и не помните ту эпоху.

* * *

Я был мертвецом среди живых, в моём пиджачке и свежеотглаженных брюках, оставшихся у родителей от далёких времён, я был загримирован под живого и двигался, и говорил, словно был живым человеком, и старался не вставлять в свою речь слов подземного языка, и моё имя значилось на доске объявлений в списке принятых, и я бродил по незнакомому городу в поисках жилья, и надеялся, что меня здесь пропишут.

Время было либеральное. Но известное дело: кто однажды отведал тюремной баланды — будет жрать её снова! Не могло же вечно длиться то, что в ту пору называлось оттепелью. Хоть бы удалось проучиться, думал я, два-три года. А там, попав снова в лагерь, я не окажусь, как в первый раз, голым среди волков. Смогу быть лепилой, то есть «лекарским помощником», и не загремлю на общие работы.

Между тем нужно было до начала занятий поехать в колхоз убирать картошку, и вот однажды, сидя на поле в компании мальчиков и девочек, я заметил на просёлке издалека шагающую синюю фуражку. Можете мне поверить: я струсил. Испытал панический страх, какого никогда не переживал в заключении. Бежать, спасаться — куда?.. Милиционер дошёл до межи и свернул в сторону.

* * *

Был один знакомый, он вернулся из санатория, где подружился с директором Дома учителя в городе, куда меня привела судьба. И несколько дней я ночевал в этом Доме, в физкультурном зале. В огромных пустых окнах вспыхивала и гасла кроваво-красная уличная реклама. Утром я выходил из подъезда, сворачивал на главную улицу и шёл на лекции в институт. Но было совестно злоупотреблять добротой директора, и через несколько дней я перебрался в гостиницу, где не обратили внимания на отметку в паспорте, а может быть, не знали, что она означает. Я воспользовался этим эпизодом в одном из моих романов, который вы, к счастью, не читали.

Время от времени мне напоминали, что нужно сдать паспорт на прописку. Я возвращался в гостиницу поздними вечерами, надеясь незаметно проскользнуть мимо регистратуры. Голос дежурной остановил меня. «Вам повестка». Вызов в милицию. Сердце моё оборвалось, стало ясно: попытка начать жизнь заново, экзамены, которые я сдал на все пятёрки, счастливое зачисление в студенты — всё пошло прахом. Приказ покинуть город в течение двадцати четырёх часов. Я поплёлся в отделение.

Знаете ли вы это чувство человека, который останавливается перед мрачной контролёршей в мундире с лычками погон, с необъятным бюстом и животом, перетянутыми ремнём с портупеей, протягивает повестку, кажет свой ненадёжный паспорт, бредёт, как потерянный, по тусклому коридору мимо дверей с табличками, усаживается перед начальственным кабинетом и ждёт, ждёт. Мимо меня маршировали милицейские чины, поскрипывали сапоги. Кого-то вели, прочно держа за локоть. Но судьба была себе на уме. Первый вопрос был, знаю ли я такого-то. Оказалось, меня вызвали в качестве свидетеля. Сосед по номеру в гостинице, уехавший накануне, увёл казённую простыню.

* * *

Вы прошли за окном, отчего бы вам не заглянуть в мою берлогу? Я вас романтизирую, для меня вы — мечтательная барышня с тонкой талией, с наивно-испытующим взором, как у Амалии, кузины Гейне, — а на поверку, того и гляди, окажется, что вы сама трезвость. Внешность девушки обманчива или, лучше сказать, разоблачает её, нужно лишь приглядеться. И вообще мы живём в другом веке. Ничто так не меняет психологию и тактику молодой женщины, как её наряд; а мы живём в век нарочитого безобразия женской одежды.

Я морочу вам голову, разглагольствуя о Сочинителе, о Замысле, о том, что тропинки в чащобах жизни извилисты, но стрелка компаса всегда указывает в одну сторону. Есть два вида причин, учил Стагирит, causae efficientes, приводящие в действие механизм бытия, и causae finales — те, что ведут к цели. Существует задание.

Но, возразят мне, угадать судьбу, уловить её неслышную поступь — не значит ли расколдовать жизнь, преступить некий закон, хуже того: спугнуть судьбу, разрушить её нежную тайну? Мадемуазель, если я заранее уведомляю вас о Сочинителе, если посвящаю вас ante factum в эту тайну, то потому, что читаю повесть моей жизни дважды, от начала к концу и с конца к началу. Должен ли я развить эту мысль — любимую мою мысль о двух векторах времени?..