Океан. Белые крылья надежды - Филип Жисе Страница 41

Когда сомалийцы вышли, Леопольдо, стоявший до этого на коленях, лег на спину и скользнул взглядом в окно. Сердце билось ровно. Кровь на губах запеклась. Грязные разводы от пота исполосовали грудь, спину, но они его не заботили.

Он был спокоен.

Его даже накормили: принесли рыбную похлебку и чашку чуть солоноватой воды. Безразличие к собственной жизни оставило Леопольдо в тот самый миг, когда он унял голод и жажду. Будущее снова мелькнуло надеждой. Если его кормят и поят, значит, Ахмеду он нужен живым. Леопольдо не знал и не мог знать, что за игру вел сомалиец, пытаясь заснять его на камеру, читающим какую-то ахинею на английском. Возможно, всего лишь хотел предъявить итальянской стороне подтверждение своих слов о наличии у него итальянского заложника. Никакого иного объяснения действиям Ахмеда Леопольдо не придумал.

Остаток дня Леопольдо проспал, утомленный дневными событиями. Уже вечером, когда солнечные лучи оставили пол постройки и перебрались на стены, ему снова принесли поесть, а после еды отвели по нужде, после чего связали руки, ноги и оставили в покое до утра.

Часть ночи Леопольдо проворочался, не в силах заснуть. Веревки на руках и ногах врезались в кожу, причиняя боль, гнали сон, вызывали другие неудобства. Чтобы как-то ускорить время Леопольдо поглядывал на окна, где в черноте ночи, накинув на себя невесомую дымку, точно невеста в фате, двигалась луна. В тусклом свете, излучаемом ею, Леопольдо замечал какие-то тени и движения. Тени столь странные, что виделись только мельком, краем глаза, прятались во тьме неба от взглядов любопытного наблюдателя. В абсолютной тишине ночи Леопольдо слышал, как шумит море вдалеке, как дрожит воздух от крыльев ночных насекомых, как дышит земля, измученная дневным зноем.

Когда взошло солнце, после утренней молитвы, ему развязали руки, ноги, принесли еду, вывели по нужде, затем пришли Ахмед и тот юноша с видеокамерой. Никаких бумаг ему не давали. Ахмед велел Леопольдо сказать в камеру свое имя, фамилию, откуда родом, на каком судне плыл, прежде чем попал к пиратам. Леопольдо говорил на итальянском, но именно это от него и требовалось. Произнося знакомые слова, Леопольдо подумал о том, что в эти минуты вряд ли похож на того Леопольдо, который несколько месяцев назад оставил Ареццо, пустившись на поиски Ангелики. Сегодня в этом исхудавшем бородатом мужчине с выветренным лицом, загоревшем, с иссохшими губами и густой россыпью морщин на лбу, трудно было узнать молодого парня, да к тому же европейца, представителя одного из самых зажиточных в мире народов. Пожалуй, даже родная мать его бы не узнала, если бы увидела. И Леопольдо не хотел, чтобы она его видела в таком положении. Ни она, ни отец, ни друзья, ни знакомые. Не хотел быть предметом для обсуждения по всей Италии, поэтому не сказал своего настоящего имени. Представился как Эрнесто Креспо из маленького городка Сан Вито, что на Сардинии. Благо Ахмед не помнил его имени, поэтому хитрость Леопольдо осталась незамеченной. Ахмед лишь кривился, как гиена, объевшаяся дохлятины, и кивал при каждом слове Леопольдо, будто и, правда, понимал, о чем тот говорил.

Покончив с записью, Леопольдо проводили к машине, приказали опуститься на дно салона, где он и провел все то время, пока машина катила по поселку. Только когда они оставили селение позади, Леопольдо разрешили подняться, что он и сделал, уселся на ягодицы на пол у дальней стенки салона, где и провел всю обратную дорогу до селения Рахима. Кроме Леопольдо в машине находились водитель и два боевика. Ахмед назад с ними не поехал, остался в селении улаживать свои дела.

Обратный путь к дому Рахима был таким же трудным и изматывающим, как и дорога к селению, где Леопольдо снимали на камеру. Раза два машина останавливалась, из-за того, что глох двигатель. То ли из-за жары, то ли из-за износа. Леопольдо думал, что из-за жары, но никто его не разубеждал, так как никто с ним не заговаривал. Боевики общались только между собой или с водителем. Жевали никогда не кончавшийся кат, скалили зубы и шутили. Даже вынужденные простои посреди дикой равнины из-за поломки двигателя, на которой Леопольдо чувствовал себя, будто жарился живьем на гигантской сковороде, не могли их вывести из себя. Быть может, это была заслуга ката, но, быть может, просто таков был их внутренний мир. Даже среди окутавших страну ужасными тисками нищеты, боли и страданий эти люди могли найти повод для радости и смеха.

В селение Рахима вернулись уже под вечер, к вечерней молитве. В какой-то миг Леопольдо испытал удовлетворение, увидев знакомые лица Рахима, его жены Халии, детей, внуков. Рахим, казалось, также обрадовался, увидев Леопольдо, с которым привык коротать предзакатные часы под акацией. Заметил Леопольдо улыбку и на губах Халии. И именно Халия, как только машина с водителем и боевиками уехала, принесла Леопольдо молока верблюдицы и козьего сыра. Как обычно, оставила у входа в хижину, но, не забыв позвать его по имени с улицы.

Этот вечер Леопольдо как обычно провел под акацией, рассматривая далекие дали, замечая птиц в небе, верхушки гор на горизонте. Позже к нему присоединился Рахим, предложил ветку ката, но Леопольдо отказался. Рахим не обиделся, сунул зеленые листья в рот и принялся двигать челюстями. Легкая полуулыбка появилась на губах Леопольдо, когда он снова устремил взгляд к горизонту. В какой-то миг ему показалось, что есть некое очарование в такой, совершенно не комфортной жизни. Да, его тело давно не знало воды, а лицо соскучилось по бритве. Его глаза изо дня в день видели полумертвую пустошь и диких животных в отдалении, а не роскошные витрины бутиков, огромные рекламные бигборды и изящные здания отелей. Изо дня в день его ноздри вдыхали горячий пыльный воздух полупустыни, а не аромат дорогой туалетной воды. Но даже сейчас, даже в этих экстремальных условиях он ощущал, как по его телу разливается спокойствие от осознания того, что какой бы жизнью он ни жил, главное, что он живет – видит, дышит, чувствует. Наблюдает за темнокожими ребятишками, взбивающими босыми ногами пыль улицы; за верблюдами, с удивительным спокойствием и даже с некоторой гордостью, мало отличимой от гордыни, жующими сухую траву в загоне; за вечно голодными козами, с завидной целенаправленностью уничтожающих остатки растительности в округе, и между тем продолжавшие светить тощими боками; за не лишенными естественной красоты сомалийками, окружавшими его изо дня в день, то с вязанками хвороста на спинах или корзинами на головах, то ткавшими, то болтавшими друг с другом без умолку, когда выдавалась свободная минутка – скромными, но не лишенными чувства собственного достоинства, неспешными и даже величавыми, будто павы.

Удивительно, но даже здесь, в этом захолустном, лишенном каких-либо благ цивилизации мире, Леопольдо усматривал некое очарование жизни, жизни, напрочь лишенной суетливости и спешки, без которых уже немыслима жизнь в цивилизованном обществе. Глядя на это маленькое, уютное селение кочевников, слыша звонкий смех сомалиек и лопотание детишек, Леопольдо ощутил легкую грусть, осознав, как мало в действительности человеку необходимо для счастья.

Вернувшись в хижину после наступления темноты, Леопольдо долго лежал на циновке, бороздя океан прошлого в поисках ответов на вопросы настоящего. С некоторой горечью Леопольдо осознал, что, несмотря на то, что для счастья человеку действительно необходимо мало, ему, жителю цивилизованного мира, привыкшему к роскоши и излишествам, вряд ли когда-нибудь удастся почувствовать тот глоток чистого счастья, который ежедневно ощущают люди, чья еда очень часто состоит из верблюжьего молока да козьего сыра. В отличие от этих полуголых жителей сухих равнин, он был ребенком другого мира, мира, где за глоток даже второсортного счастья приходится расплачиваться свободой.