Мне ли не пожалеть… - Владимир Шаров Страница 41

Они начали спокойно, доказывая ему, что он недаром не поет всю Нагорную проповедь, а пропускает стих за стихом, иначе каждому было бы понятно, что Христос обращался на горе не к единоплеменникам своим, а к единоверцам, тем, кто за ним пошел, оставив и дом и родных, но потом распалились и, перебивая один другого, стали кричать, что он из народа, на котором кровь Спасителя, и чтобы он вообще не смел петь ничего из Евангелий. Еврей тогда промолчал, они были уверены, что он внял их словам, но на следующей спевке он прибавил к партии еще один стих, пропев своим густым баритоном:

«Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и обратившись не растерзали вас». И это они тоже были вынуждены пропеть вслед за ним. Впрочем, на следующей репетиции они, хотя и не сразу, и не дружно, ответили ему другими словами Христа: «Ниневитяне восстанут на суд с родом сим и осудят его, ибо они покаялись от проповеди Иониной; и вот, здесь больше Ионы». После этого он уже никогда тот стих не пел.

В двадцать втором году Краус, хотя перед ним открывались самые блистательные перспективы, резко отошел от политики, правильнее сказать, просто порвал с ней и, приняв сан под именем отца Иринарха, получил приход в деревне Константиново Кимрского уезда. Собственно, храм, посвященный Благовещению Девы Марии, стоял на отшибе, в полуверсте от старинного торгового села, настоящей слободы, где испокон века выделывалась всяческая пушнина. Дома здесь были сплошь кирпичные, двухэтажные, внизу за толстой железной дверью – склады, лабазы, лавки, мастерские; вверху – квадратные, на четыре окна, жилые комнаты. Село особенно процветало в конце XVIII века при Екатерине, когда на холме за выгоном и выстроили этот храм, массивный, неуютный и холодный. Сам отец Иринарх любил церкви, какие на севере ставили в один день, а в этом единственное, что принимал, – три растущие на карнизе березки. Храм был в модном в то царствование классическом стиле, с колоннами, с выложенной гранитом папертью и таким огромным центральным приделом, что всегда, даже на Пасху, гляделся пустым.

При большевиках люди вообще перестали сюда ходить, и, похоже, с облегчением. Отца Иринарха иногда тоже пугали эти пространства, где звук гулял как хотел: то, стоило летом открыть окно, службу не слышно было и у амвона, то, наоборот, каждое слово раз за разом отзывалось эхом, да еще многократным, из-за чего продолжать литургию не было никакой возможности. В 1922 году церковь пытались взорвать, но то ли она была чересчур прочно построена, то ли мало было взрывчатки, но серьезно повредить удалось лишь один угол, там образовалась большая дыра, по зданию пошли трещины, странным образом поделившие настенную роспись, но даже купол и колокольня устояли. К концу двадцатых годов церковь совсем опустела, часто батюшка служил для двух-трех старушек и для своего сына, который не пропускал ни одной службы.

Взрыв примирил Иринарха с храмом, тот сделался покалечен, слаб и потому словно сравнялся с человеком. Отцу Иринарху приходилось много и тяжело работать, чтобы прокормить себя и ребенка; он нанимался вскапывать огороды, рубить лес, плотничал, у него были хорошие руки, службы же возвращали его к жизни, были чистой радостью. Как бы отец Иринарх ни уставал и ни изматывался, он всегда полностью, не давая себе послабления, соблюдал канон, и если его собратья по сану жаловались, что валятся после литургии без ног, он, наоборот, отслужив, приходил в себя.

Среди прочего это было связано и с тем, что он очень любил сына, страдал, что почти не имеет возможности заниматься с ним, в храме же, служа Богу, он был со своим ребенком, и то, что сыну это было надо, что он приходил сюда, ради службы легко отказываясь от обычных детских забав, все это давало отцу Иринарху силы. То были редкие и необычайно чистые отношения между сыном и отцом, но всегда в их отношениях присутствовал третий – Господь; иногда мне кажется, что Краус не знал никаких других слов, никаких других обращений к сыну, кроме слов литургии. Так что получалось, что, разговаривая с Богом, он одновременно говорил и с сыном.

Когда в двадцать втором году Бальменова вернулась из эмиграции в Россию, ей, о чем я уже говорил, было предложено место прокурора Кимр, и хотя Бальменова явно ждала другого приглашения, согласилась она без возражений. Несмотря на то что город, как и до революции, был совсем невелик, он по своей близости к Москве, по обилию ссыльнопоселенцев и тех, кто, отбыв срок, по указу получил минус, давал неограниченные возможности быть замеченной. Пожалуй, она даже была довольна, зная, насколько легко затеряться в столице. Но главным козырем Кимр был лептаговский хор, с каждым годом собиравший больше и больше людей, о которых ей было известно, что именно они вершат дела в Кремле. Она не сомневалась, что совместные спевки с ними рано или поздно ей помогут. Все же кровавая вакханалия, которая раз за разом обрушивалась на город после назначения Бальменовой прокурором, вряд ли была связана с одним лишь ее желанием наверстать упущенное. Был и целый ряд причин, чьи корни – в тех первых годах, что она провела в Кимрах. На этом городе было завязано чересчур многое в ее жизни, чтобы она могла чувствовать себя здесь просто и спокойно.

Едва ли не с первого дня, как она приехала в Кимры, ее стал буквально преследовать тот уездный учитель, от которого в пятнадцатом году она зачала. Он молил ее стать его законной женой и забрать у Крауса их сына. Из агентурных источников ей было известно, что он и в самом деле очень скучал по ребенку; каждую неделю обязательно на весь день ездил в Константиново и там, чтобы видеть мальчика, выстаивал подряд все церковные службы – и заутреню, и обедню, и вечерню. Заходил он и в дом к отцу Иринарху. Он знал, как тот бедствует, и требовал, чтобы батюшка брал у него деньги на воспитание сына, а также хотя бы изредка отпускал на воскресенье к нему в Кимры. На это он получал от отца Иринарха твердый отказ (впрочем, его общению с сыном батюшка не препятствовал) и тогда, чтобы хоть немного его смягчить, начинал подробно и нудно объяснять, что давно порвал с хлыстовством, вернулся в православие.

Бальменова знала, что с хлыстовством он порвал из-за нее, и из-за нее, дожидаясь ее, все эти годы хранил целомудрие. Он был неплохой человек, неглуп, пожалуй что и собой недурен, и такая верность ее тронула; она вообще была рада, что город оказался для нее не пуст, что ее здесь помнят, а кто-то и ждал. Первое время она даже изредка соглашалась на прогулки с ним по берегу Волги, что некогда их и свели. Пытаясь все это в ней оживить, он водил ее по тем местам, где они гуляли накануне ночи, в которую она зачала. Впрочем, подобные намеки скоро ей приелись, и она стала ему отказывать. Потом и вовсе велела секретарше его не пускать.

Однако их отношения не были случайностью. Вернувшись в Кимры, Бальменова поначалу стремилась во всех деталях восстановить жизнь, которой жила до бегства за границу, как бы укрепиться. Но нуждалась она в этом недолго, учитель же, на свою беду, ничего не понял, не веря, что Бальменова больше не хочет его видеть, он стал буквально ее преследовать. Целыми днями он или дежурил около ее дома, или сидел в приемной прокуратуры. Позже дело зашло так далеко, что он, чтобы получить возможность встретиться с ней, стал десятками писать доносы на самых разных людей, часто не просто ни в чем не виновных, но и нужных партии.