На этом свете - Дмитрий Филиппов Страница 41

– Строевая стойка принимается по команде «становись» или «смирно». По этой команде стоять прямо, без напряжения, каблуки поставить вместе, носки выровнять по линии фронта, поставив их на ширину ступни; ноги в коленях выпрямить, но не напрягать… Пишите, твари, слово в слово. Лично проверю… Так, записали? Дальше… Грудь приподнять, а все тело несколько подать вперед; живот подобрать; плечи развернуть; руки опустить так, чтобы кисти, обращенные ладонями внутрь, были сбоку и посредине бедер, а пальцы полусогнуты и касались бедра; голову держать высоко и прямо, не выставляя подбородка; смотреть прямо перед собой; быть готовым к немедленному действию.

– Товарищ старший сержант… Разрешите… – это, конечно, Бизякин.

– Ты, душара, смерти своей ищешь?

– Мне в туалет надо… Очень…

– Бог терпел и нам велел. Еще вякнешь – я встану и подойду.

Бизякин не хотел, чтобы Илясов к нему подходил. Бизякин боялся. И терпел, сколько мог. Он нервничал, ерзал на стуле, плотно сжимал губы и зажмуривал глаза… и вдруг разом обмяк.

– Твою ма-а-ать… – Мишка Козырьков, сидевший рядом, резко подскочил и опрокинул стул.

– Вы че, духи? Совсем страх потеряли?

– Товарищ, старший сержант… Он обоссался!

Вся рота уставилась на беднягу, выжидательно замерев. Никто не знал, как реагировать. В том, что Бизякин будет наказан, никто не сомневался, но было непонятно, жалеть его или нет, аукнется его проступок на остальных или он один выхватит пощечин.

– Встать!

Бизякин аккуратно поднялся, глядя себе под ноги. В районе паха темнело большое мокрое пятно, а под берцами растекалась лужица мочи. Лицо у Максима было красное, а по щекам прорывали себе бороздки едкие слезы.

Сейчас я знаю, что все зависело от реакции! От этой гребаной нашей реакции… Илясов долго на него смотрел, что-то прикидывая в своей голове, а потом громко захохотал. И вся казарма вслед за ним задрожала от хохота. Хохот глумливый, уничтожающий, выбрасывающий за черту, которую уже никогда не перейти обратно.

– Зассанец ты лесной, пропал за тряпкой!

Бизякин, привычно согнувшись, побрел в умывальник. Плечи его дрожали от сдерживаемых рыданий, а на полу, по всей «взлетке», оставались отпечатки влажной обуви.

– Козырьков, твоя койка под ним? Готовься, сегодня ночью будет золотой дождь.

Илясов не стал его бить. Потому что горше случившегося унижения нельзя было ничего придумать. Потому что после первой пощечины в чьей-нибудь наблюдательной душе могли зародиться отголоски жалости и сострадания. А Бизякина нельзя было жалеть. Его нужно было занести в разряд прокаженных. Старший сержант Илясов блистательно справился с этой задачей.

Еще можно было что-то исправить, если бы хоть один человек подошел к нему, подбодрил, хотя бы молча положил руку на плечо и шепнул глазами: держись, не ломайся… Ни одна сука не подошла.

Весь оставшийся день Бизякин вел себя тихо, ни с кем не общался, ни о чем не просил. Но как будто успокоился. А вечером после отбоя не провалился в сон, как всегда, а дождался, пока вся рота, включая дежурного, уснет, тихо поднялся, намотал на пояс брючной ремень и направился в туалет…

Нашли его утром. Он удавился на водосточной трубе.

Суицид в армии частое явление. Мудрые дяди с большими звездами на погонах говорят об этом трогательные речи, что-то о совести и беспощадной борьбе, время от времени устраивают показательные процессы, но все это блеф, уловка для обывателя, которому очень важно верить в высшую командную справедливость. В доведении до самоубийства главными причинами клянут дедовщину, разницу положений… Но это никакие не причины. Это только следствия.

Максим Бизякин смог бы вынести любые издевательства, любые унижения и побои, если бы хоть одна душа протянула ему руку. Если бы не заперли его в тотальный вакуум, в котором – барахтайся не барахтайся – ты ничего не исправишь; в этом вакууме теряется чувство пространства и понимание действительности, а мозг сверлит абсолютное одиночество.

В тот день он не просто остался один. Рухнули окончательно невидимые подпорки, и испарилась последняя капля веры в человека. Не в какого-то конкретного – во всю человеческую природу. Нас могут терзать сволочи и подлецы, но каждый, если даже и не задумывается, в глубине души твердо знает, что весь остальной мир не такой и есть в нем совесть, справедливость и человеческое добро. В Максиме убили это знание. Растащили по кирпичику, и дом рухнул. Глядя на всех нас, ему просто стало стыдно за всю людскую породу. И он ушел. Без куража, без истерики, спокойно и тихо, как всё, что он делал в своей жизни, – привязал ремень к трубе, сделал петлю, намылил руки… Его тело дергалось и извивалось, а он, балансируя на краю сознания, заставлял себя не хрипеть и не тянуться руками к петле. Никто ничего и не услышал. Никто, мать вашу, ничего и не услышал…

Бизякин не оставил посмертной записки, чтобы никто не пострадал из-за его ухода. Значит, в душе его не было чувства мести. Значит, он смог до конца остаться человеком. Значит, он победил.

Я не знаю, как себя чувствует сейчас Илясов. Не знаю и об остальных. Вероятнее всего, загнали этот случай в самые дальние и темные уголки своей памяти. Спокойно живут дальше. Растят детей. В одном я твердо уверен: на нашей непонятной планете все-таки есть закон бумеранга. Мне очень хочется думать, что у Илясова однажды родится сын. И когда-нибудь этот сын пойдет в армию… И бумеранг вернется, сделав полный оборот по дуге жизни.

Или сын родится у меня?

Он мне снится иногда, этот нескладный рыжий парень. Неизменно присаживается рядом, смотрит добрым, полным света и телячьей доверчивости взглядом и протягивает фотографию.

– Это моя мама.

С фотокарточки на меня глядит усталая одинокая женщина. Не укоряет ни в чем. Не обвиняет. Просто смотрит.

Я не в силах вынести ее взгляд.

8

«Сегодня утром я проснулась с ощущением безграничного счастья. Оно просто свалилось из ниоткуда, и мне даже стало немножечко страшно: за что мне такое богатство, разве я заслужила? Хотелось петь, прыгать, плясать, расцеловать всех и каждого! Маркиза запрыгнула ко мне на кровать, удобно устроилась на груди и давай лизать меня прямо в губы, представляешь?

Вчера с Беляевой гуляли по городу, зашли в спортивный магазин. А-а-а… Я такой Дурак! Именно так, с большой буквы! Потратила всю свою преподавательскую зарплату и купила себе новые ролики. Буду теперь весь месяц поститься и кататься на роликах голышом. Потому что одежду к весне совершенно не на что покупать.

А еще скоро откроется моя первая фотовыставка! Помнишь мои работы из Карелии, Абхазии? Я выбрала лучшие, немного обработала их и вот.))) Правда, денег на рамки и буклетики ушло немереное количество, но это, пожалуй, вечная моя проблема. Опять влезла в долги к маме. Скорее всего, пройдет выставка, и никто даже не заметит, что есть такой фотограф Вера Громова, но если сидеть на попе ровно, то точно ничего в жизни не добьешься. Вот я и пытаюсь. Хоть что-то.