Лунный свет - Майкл Чабон Страница 41

Без сомнения, многие смотрящие на звезды искали в них черты Божьего лица. Многие видели лишь то, что там было: россыпь холодных далеких огней. Кому-то небо, возможно, представлялось чертежом с подписями на латыни или арабском, темной шкурой с вытатуированными на ней предметами обихода и мифическими животными. По крайней мере один человек, смотревший на звезды в ту ночь с опушки леса в Вестервальде, видел архипелаг ядерных топок в море вакуума и направленные во все стороны вектора ускорения от гипотетической изначальной точки на миллиарды лет старше человечества. И этот архипелаг был так же равнодушен к механизированной массовой бойне, как и к смерти одного человека.

Так думал мой дед, и этот ход мыслей служил ему разом утешением и руководством. Он может верить или не верить отцу Никелю; в любом случае звездам безразличен исход. Так почему бы, всего на одну ночь, не сбросить бремя недоверия? Или даже всего на час. Ровно настолько, чтобы увидеть ракету. А потом можно будет вновь взвалить на себя это бремя.

– Так что было дальше? – спросил я. – Что он сделал?

К этому времени я уже много знал о нравах Южной Филадельфии и мира в целом, который был, по мнению деда, ее макрокосмом. Я ждал предательства, несчастья, нового долга в обмен на оплаченный старый.

– Показал мне ракету, – ответил дел.

– Фау-два. Ты видел Фау-два.

– Я видел много Фау-два. Та просто была первой.

– И?..

– Что и?..

– И как это было?

Дед покусал губу и повернулся к окну. Он так долго размышлял над вопросом, что я уже гадал, не забыл ли он, о чем разговор.

– Она была высокая.

– Высокая?

– Старик сказал, она с колокольню его церкви.

– Ясно. – Мне в голову не приходило, что они были такими большими. – Я хотел спросить другое… что ты почувствовал? Что подумал?

– Не знаю, как сказать.

– Ты был разочарован?

– Наоборот.

– Испугался?

– Чего? Она никуда не летела.

Мне подумалось, что разочарование или страх – не те чувства, которые дед затруднился бы выразить. Он бы так прямо и сказал.

– Ты был счастлив? – спросил я.

Вопрос застал деда немного врасплох.

– Что-то вроде того, – ответил дед.

На детских рисунках у всех домов есть трубы, все обезьяны едят бананы, а все ракеты – это Фау-2. Даже после десятилетий многоступенчатых громадин, пузатых спутников и космопланов, после нового и старого «Энтерпрайза», шестиугольных имперских истребителей, кубов боргов и противозачаточной таблетницы «Тысячелетнего сокола» – в глубинах нашего сознания самым верным средством долететь до ближайшей планеты остается заостренная сигара на четырех стабилизаторах. К тому времени, как я узнал о ракетах – а я рос в разгар космической гонки, среди моделей, которые выпускала компания моего деда, рисунков и фотографий «Сатурнов», «Атласов», «Аэро-би» и «Титанов», – они далеко ушли в конструкции, мощности и размере от первого творения фон Брауна. Однако именно Фау-2 несла меня в космос в парке аттракционов, Фау-2 украшала корешки научно-фантастических книг. Фау-2 была «пиписькой», или визуальной доминантой, в диснеевской Стране будущего. В Фау-2 форма и назначение соединились, как в ноже, молотке и других основных орудиях человека. Глядя на Фау-2, вы сразу понимали, зачем она. Вы понимали ее возможности. Вы видели орудие для победы над тяготением, для бегства от земных оков.

Думаю, для моего деда войной было все, что произошло со дня вступления в армию до той минуты, когда он вышел на опушку леса под Феллингхаузеном в конце марта – начале апреля сорок пятого, и все, что произошло потом, – все ужасы, которые он увидел, все его мечты о мщении с той минуты, когда он ушел с опушки, и до капитуляции Германии шестью неделями позже. Однако полчаса с ракетой в лесу были украдены у войны. Он унес их в памяти, как теплое яйцо в ладонях. Даже когда война раздавила это теплое яйцо, дед помнил его пульсацию, ощущение чего-то, что могло проклюнуться и взмыть в небо.

Когда они вышли из лесу, старый священник сел на перевернутый ящик, положил ногу на ногу и закурил. Далекие раскаты артиллерии ненадолго затихли, птицы еще не начали петь, и казалось, что-то растекается по опушке в сгустившейся предрассветной тьме. Лишь через мгновение дед понял, что это – тишина. Потом запели птицы, рассвело, и взгляду предстала ракета на передвижной установке, рвущаяся в небо. У деда екнуло сердце.

Разумеется, он знал, что, с точки зрения немецкого командования, французского командования, Германа Геринга, генерала Эйзенхауэра и тех людей, по которым ее собирались выпустить, ракета по-прежнему означала войну, и только войну. Участок в лесу вырубили солдаты, ракету доставили сюда солдаты. Солдаты заправили бы ее, снарядили, нацелили и выпустили. Как и ее сестры – примерно три тысячи с сентября сорок четвертого по март сорок пятого, – она была снабжена боеголовкой с двумя тысячами фунтов аммотола, который взрывался от удара. Ее сконструировали и построили не для того, чтобы нести человечество к звездам, а чтобы убивать и запугивать мирных жителей, уничтожать их дома, сокрушать их дух. Если бы не какая-то неведомая случайность, эта ракета вслед за сестрами понеслась бы впереди собственного звука на Антверпен, где шестнадцатого декабря Фау-2 упала на кинотеатр «Рекс» во время показа «Человека с равнины», убив или искалечив почти тысячу человек.

Ничто из этого, думал мой дед, нельзя поставить в вину ракете или ее конструктору – фон Брауну. Ракета была прекрасна. Ее придумал художник, придумал для того, чтобы разорвать цепь, держащую человечество с тех пор, как мы впервые ощутили тяготение и его аналоги – страдание, боль, несчастья. Она была одновременно молитвой к небесам и ответом на эту молитву: «Забери меня из этого кошмарного места». Начинить ее тонной взрывчатки, стреножить, чтобы она не разорвала раз и навсегда оковы притяжения, а рухнула обратно на Землю и убила тех, среди кого упадет, – извращение, все равно что взбивать яичные белки граблями или ковырять в зубах кинжалом. Более того, это неэффективно. К тому времени все уже понимали, что в качестве стратегического вооружения Фау-2 себя не оправдала. Да, ракеты убили примерно пять тысяч несчастных французов, бельгийцев и англичан. Десятки тысяч остались покалеченными, бездомными, запуганными. Однако обычные бомбы убили, покалечили и запугали несравненно больше людей. А теперь союзные войска вступили в Германию, и ракеты никому не могли причинить вреда.

Дед жалел Вернера фон Брауна, которого невольно воображал робким кабинетным ученым в кофте. Сочувствие к воображаемому фон Брауну и злость на фашистов, которые заставили того делать оружие, открыли шлюзы скорби по Ауэнбаху. Элвину Ауэнбаху с налетом Пола Хенрейда ^{69}. Бедолага! Он построил ракету, чтобы вознести нас на край небес, а фашисты сделали ее посланницей ада.