Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза Страница 41

Деревья за колючей проволокой были другими? Береговая полоса другая? Жажда чего-то неведомого заставляла туда смотреть. Остальное довершала моя фантазия, связывая скудные впечатления и дополняя их.

Как-то раз мы у Санкт-Маргаретен свернули к границе, с нами была собачка одного винодела. Захотела в опасную зону, конечно, я. Когда мы остановились у заграждения, пес жалобно завыл и не дал вывести себя из машины. С той стороны, словно в ответ, раздался металлический лязг. И папа, сказал: хватит. И медленно поехал назад по щебенке. Может быть, это была просто проселочная дорога.

За Рустом и Мёрбишем, насколько хватал глаз, раскинулись виноградники. Дома вблизи озера отделял от воды камышовый пояс. Здесь гнездились бесчисленные птицы, охотились за лягушками аисты, устраивавшие себе гнезда на дымовых трубах и башнях церквей. Деревни сияли белым, желтым, розовым и голубым. Низкие барочные здания узкой частью выходили к улице, а ландшафт формировали дворы, с рядами арок и пятнами желтой кукурузы. Во дворах – винодельни: здесь наливают молодое вино и подают к нему шпик с паприкой, печеночный паштет и другую закуску. За простым деревянным столом, по-домашнему. И слышно щелканье аистов. Руст вознаграждает многим. Я говорю отцу: Это юг и восток, сухость и влага. Озеро могло бы быть морем, если бы не было таким мелким.

Мы жили в маленькой гостинице, не больше десяти комнат, в самом центре городка. Позади нее – церковь, перед ней – площадь, раскинулась как платок. На ней – несколько господских зданий. Руст – не деревня, в 1681 году он был назван вольным городом королевской Венгрии, вольным городом называют его и теперь. Но дома здесь приземистые, как в Паннонии. Словно не хотят сопротивляться ветрам.

Вечер в ресторане «Ратхаускеллер», что под ратушей, был долгим. А ночь короткой, потому что мы чуть свет собирались отправиться на озеро, в птичий рай.

Серые сумерки, сизые и прохладные. Мы на машине выехали на дамбу, где было безлюдно. Там мы сели в лодку. Наш лоцман, во оружившись шестом, провел ее через камышовый пояс, ширина которого во многих местах составляла несколько сотен метров. Мы скользили бесшумно, медленно, чтобы не распугать птиц. Ведь мы приехали сюда ради них. Они уже проснулись. Крики, вопли, свист, пение, хлопанье крыльями в камышах. Одинокое кваканье лягушек. Потом все стихло и началось заново. Выпь, тихо сказал мужчина. И показал пальцем в камыши, где вытянулась цапля. Мы смотрели во все глаза и прислушивались, а тем временем серый цвет сумерек постепенно переходил в розовый. Значит, и в этом раю время идет. Узкие проходы в камышах ветвились, уводя все глубже в зеленое царство. Взлетали утки, аисты, ибисы. Я спрашивала себя, как мы выберемся из этих зарослей. Но наш лоцман, рыбак и орнитолог-любитель, держался уверенно. В особенно узких местах он привычным движениям разводил камыши и мы, вытягивая шеи, заглядывали в густой зеленый полумрак. В этом плавании было что-то первобытное, фантастическое, скорее сон, чем действительность. И тишина порой стояла такая, что казалось, она нас проглотит.

Зачем мы здесь, в этом царстве птиц и рыб, незваные гости? Мне было стыдно подглядывать. И все же я была счастлива, скользя в новый день.

Когда лодка причалила к берегу, было уже светло. Мы терли глаза, словно не верили до конца, что обрели твердую почву под ногами. Молчаливое скольжение в илистой воде камышовых зарослей пробудило пренатальные воспоминания. Во всяком случае, так мне казалось. Вода и кишащая вокруг жизнь. Она шуршит, пускает пузыри, булькает, ревет, издает трели. А в венгерских камышах все происходит так же? Что за дело рыбам до территориальных вод, что птице шлагбаумы и сторожевые вышки?

Я тогда уже знала, что вернусь сюда.

Вернулась одна, приехала в Айзенштадт на летние курсы русского языка. Я пользовалась любой возможностью увидеть сверкающее озеро. Часто отправлялась в путь пешком; где-то садилась на попутные машины. Годился любой транспорт, лишь бы через виноградники пробиться к камышам. Ездила с виноделами, владельцами лошадей, бургенландскими хорватами, венграми и швабами. Назад часто возвращалась уже ночью. И меня спрашивали, где я была. На озере, где же еще, отвечала я. У аистов.

После летних курсов я поехала на другую сторону озера, называемую Зеевинкель. В Ильмиц, это место, казалось, предназначено для меня. Я провела там несколько дней, у семейства Майр. Небольшая комната выходила на внутренний двор, глубокий, как принято в этих местах. Здесь разгуливали гуси и куры, здесь можно было присесть в тени с бокалом вина или прикорнуть часок после обеда рядом с дремлющим псом. Большие деревянные ворота, тщательно запертые, придавали двору интимность.

Ильмиц вытянулся в длину и в ширину, без выраженного центра, так мне запомнилось: щедро расстеленный в степи. До дамбы на озере идти было прилично, и по дамбе, которая вдавалась в озеро, почти километр между камышами. Плотный пояс, из которого доносились кваканье, трели, свист. Я шла пешком, чтобы слышать все звуки. Чтобы самой звуков не издавать. Были кроваво-красные закаты и блеклые утра, с утиным кряканьем. Воздух был влажным и отдавал гнилью.

Для прогулок по окрестностям я брала велосипед. Хотя никогда раньше кататься не училась. Ни в Триесте, где мы жили на крутом склоне, ни в Цюрихе. Равнина Бургенланда показалась мне идеальной учебной площадкой. Я ехала неуверенно, но как-то ехала. Опасными были проселочные дороги: вязкие в дождь, а в сухое время в твердых, как камень, бороздах и ухабах, сущее наказание для меня. Колесо соскальзывало, я падала. Но ни разу ничего себе не повредила. И держала курс на ближайшую желтую колокольню. Позади кукурузного поля или над маленьким леском возвышалась она, я подъезжала все ближе, ближе, пока церковь не являла взору свою барочную роскошь: место паломничества. Фрауэнкирхен. Мадонна в парчовом облачении, с младенцем Иисусом цвета слоновой кости.

Удержу не было. Мне почему-то нужно было ехать все дальше и дальше, по этой распахнутой во все стороны равнине, которую портил только «железный занавес». Она манила меня далеко и – даже в сравнительной степени – дальше. Дальше от чего? От привычных альпийских краев, зубчатого горизонта и узости представлений. Движение было подобно глубокому дыханию. И в нем было что-то дурманящее. Я ехала, словно хотела вобрать в себя небо, все вокруг. В Бургенланде я вновь обрела свою потерянную Венгрию. Взгляд говорил, кукурузные поля здесь такие же, глубокая низина, и облака не знают границ.

Я ездила на велосипеде с утра до вечера. Вечерами с волчьим аппетитом ужинала в ближайшей гостинице: каре из свинины с кнелями и кислой капустой. Сытное блюдо. И к нему пиво.

Когда облака были низко, аисты летали невысоко и гуси безучастно топтались на месте, в воздухе повисала тоска. Тоскливое место, где глазу уцепиться не за что. «Я» расплывалось в нем как капля в воде. Растворялось. И что потом? Могло произойти страшное. Вспоминалась венгерская песня «Печальное воскресенье», мама мне рассказывала, что она так брала за душу равнинных жителей, что они нередко кончали с собой. Посидит кто-нибудь в деревенском трактире, выпьет несколько рюмок крепкой «палинки», услышит трогательную песню (мелодия играется на цыганской скрипке), встанет, слегка покачиваясь, и скажет себе: «Да ну все это…», побредет под дождем и повесится в сарае.