Паводок - Юнни Халберг Страница 41

— Как Ева и Георг относились друг к другу? — спросил я.

Он крепко прижал к себе чемодан.

— Между ними что-то было?

Лицо Тросета посерело как бумага. Он стиснул зубы, кашлянул и едва заметно кивнул. Из носа вытекла блестящая струйка, сбежала по губам. Он опять кашлянул, потом пробормотал:

— Некоторые вещи в привычку вошли.

Я прямо воочию видел, как Георг грузно топал к соседям, пока Тросет ходил в магазин или ездил в Мелхус, как он входил к Еве на кухню, отпускал ей жадный и равнодушный поцелуй, лапал за грудь и тащил безропотную тихоню в комнату.

Лицо Тросета выдавало, что это еще не всё. Я так и сказал:

— Это ведь не всё.

Прилетела сойка, уселась на дерево.

— Я ничего не сделал, — прошептал он.

— И все-таки лучше тебе рассказать.

Он встал с качелей, но глаз не поднимал, словно стыдился чего-то.

— Я был на верхнем участке.

— И что ты там делал?

— Он этак вот взял да и поехал. — Тросет развел руками и вздрогнул.

Сперва я не понял. А потом до меня вдруг дошло.

— Ты это про несчастный случай? Тот, с трактором?

Он во все глаза смотрел на сойку.

— Что Хуго сделал? Нарочно наехал на Георга? А после еще добавил? Или так вышло нечаянно?

Гуннар не ответил.

— В колодец Георга столкнул Хуго?

Он опять вздрогнул. Глаза покраснели.

— Послушай, — сказал я. — Срок давности не истек. Если ты говоришь правду, речь идет об умышленном убийстве. И расследование можно возобновить. Но тогда тебе придется под присягой дать показания о том, что случилось за скотным двором.

Тросет снова подхватил чемодан.

— Нельзя это так оставлять, — сказал я, вставая с качелей.

Все зависело от старого упрямца. Он чуточку поддался, но в том-то и дело — наконец облегчил душу. Тринадцать лет носил это в себе.

Почему он ничего не говорил?

Тросет взглянул на дом, опустил глаза. Я обернулся. Возле кухонного окна стоял Хуго. Лицо жесткое, тяжелое, в иссиня-черной щетине, с ямкой на подбородке. Он задумчиво смотрел на нас, будто догадывался, что мы говорили о чем-то, связанном с ним.

— Гуннар, — сказал я.

— Мне надо кой-кого повидать.

— Он убил родного отца.

Тросет встал и направился к калитке.

— Ты куда идешь-то?

— В «Брейдаблик».

— Зачем?

Он вышел за калитку, заспешил прочь.

— Зайди вечером ко мне домой! — крикнул я ему вдогонку.

Широко шагая, Тросет исчез из виду. Хуго по-прежнему стоял у окна. Спокойный. Смотрел на меня из глубины своих владений.

Смеркалось, улицы погружались в тень, но небо еще было светлым. Народ по домам не расходился, одни спускались вниз поглядеть на солдат и на дамбу из мешков с песком, другие просто слонялись без дела, толковали про паводок, третьи предпочитали выпить. Я ехал через центр — побывал и в пабе, и в «Бельвю», и все злачные места прочесал, но Роберта не нашел. Возле пивоваренного завода развернулся и, переключив скорость, двинул в гору, на Клоккервейен, и стоило мне снова увидеть свой дом и участок, как нахлынуло беспокойство. Я зарулил во двор, запер ворота, глянул в долину, вошел в дом, запер дверь. Нинины туфли на платформе по-прежнему стояли в коридоре. Она была здесь. Я надеялся, что она уйдет на Нурдре-гате, и я бы не смог ей помешать. Но она осталась. Я поднялся наверх, сел с пивом в темноте, размышляя о том, что услыхал за день. Обычно я не слишком переживал, сталкиваясь в городе со всякими несчастьями. Иначе нельзя. По крайней мере, я всегда твердил, что полицейский не может принимать такие вещи близко к сердцу. Но когда вспоминал разные истории, с какими мне довелось соприкоснуться, понимал, что это неправда. Я переживал за старуху, до полусмерти избитую родным сыном, за девочку, которая на санках врезалась в автобус, за парня, который приставил себе к подбородку дробовик и спустил курок, но остался жив, без нижней челюсти и без носа, за затюканного мальчонку, который разломал ларек «Уличной кухни» и получил от отца по первое число. От такой работы, как у меня, дома отрешиться невозможно. Я допил пиво, поставил банку на стол. Не вышло из меня полицейского-профессионала. Я оставался на службе круглые сутки. Приоткрыв дверь, я заглянул к Нине. Она спала, укрывшись одеялом, дышала ровно. Давно я не слышал ночью на Клоккервейен чужого дыхания. Постоял немного, послушал, скользнул взглядом по плечам, по лопаткам, проступавшим в мягком весеннем полумраке. Потом подошел к кровати, наклонился и легонько провел пальцами по ложбинке на ее спине. Она не шевелилась. Я смотрел на светлые волосы, на эту ложбинку, исчезавшую в трусиках. Наклонился еще ниже и вдруг понял, что она не спит. Прикидывается спящей и чувствует мои прикосновения. Я отпрянул и попятился вон из комнаты. Щеки у меня горели.