Восток есть Восток - Т. Корагессан Бойл Страница 41

— И чего этот япошка ссыт против ветра? — Сэнди все еще улыбался. Он облокотился на стойку, глядя на Рут из-под белесых прядей, падавших ему на лоб. Потеха, да и только.

Айна потягивала белое вино из бокала с кубиком льда. Она говорила с придыханием и странно тихо для ее комплекции.

— Оставили бы беднягу в покое — я хочу сказать, посмотрите на его лицо, — наклонившись, она постучала по фотографии лакированным ногтем. — Неужто, по-вашему, он представляет опасность?

Рут тем временем читала про шерифа Пиглера — тот поклялся не мытьем, так катаньем положить конец этому безобразию, ведь разыскиваемый даже не американский гражданин, проник в страну нелегально; и нет, он не исключает того, что (опущено бранное слово) может быть застрелен на месте.

— Зачем будоражить этих свинячьих фермеров… — тянула свое Айна.

— Вот и я говорю, — сказал Сэнди. — Выходит прямо по фильму «Погоня». — Он хлебнул еще водки с апельсиновым соком. — Помните? Марлон Брандо, Джейн Фонда, Роберт Редфорд.

Рут первый раз за все время подняла на него глаза.

— Да, — ответила она. — То есть нет, я хотела сказать. Послушай-ка, не дашь мне эту газету?

В тот вечер Рут пропустила ужин. Она только заскочила ненадолго на кухню, где хлопотал Рико под руководством шеф-повара (его звали Арман де Бушетт, и он вознес «Танатопсис» — точнее, его кухню, — на недосягаемую высоту среди всех домов творчества). Там она положила в судки pompano en papillot, artichauts au beurre noir [30], сваренные на пару баклажаны, французскую булку и жареный картофель. — Романтический ужин вдвоем? — услышала она. Над ней возвышался де Бушетт, лихо заломив колпак и игриво вздернув брови. Ему было под шестьдесят, он скрывался от последствий нескольких неудачных браков, любил потягивать коньяк и временами как бы невзначай проводил рукой по ягодицам симпатичных колонисток. — Вы да Саксби? Или у вас что-нибудь такое на уме, о чем лучше и не спрашивать?

Рут укладывала еду, не поднимая головы.

— Буду работать до ночи, только и всего, Арман. Сакс появится позже, если вообще появится. Жутко романтично. — Она сполна одарила его улыбкой, умыкнула с полки над стойкой бутылку вина и скользнула в дверь, оставив протянутую к ее бедру руку ни с чем.

Когда она вернулась в студию, было уже почти семь. Солнце садилось. От океана веяло свежестью. Все было тихо. Хиро должен был ждать ее только утром, и, подходя к лужайке, она задумалась, как дать о себе знать, не напугав его. Можно было, конечно, окликнуть его с близкого расстояния: «Хиро, не бойся!» или «Это я, Рут!» — но, не ровен час, услышит кто-нибудь посторонний. А если не предупредить его вовсе, то, едва заслышав шаги, он взовьется, что твоя ракета, потолок пробьет.

До дома было совсем близко, когда ее осенило: она начнет петь, затянет что-нибудь, а если кто услышит, пусть думают, что она под мухой, или спятила, или настроение у нее хорошее, — ей-то какая разница. И, прижимая к груди газету и судки, она уверенно двинулась через лужайку, выводя высоким чистым сопрано, каким отличалась в певческом клубе, первое, что пришло в голову: «Где ты был, где ты был, мальчик Билли, мальчик Билли? Где ты был, где ты был, милый Билли? Я жену себе искал…»

Она осеклась — в окне, как чертик из табакерки, показался Хиро. Его лицо было застывшей маской чистого ужаса, лицом человека, проснувшегося от грохота бомбежки, свиста трассирующих пуль, атомного взрыва. Но потом, поймав его взгляд, она поняла, что он узнал ее, все в порядке.

— Я еду принесла, — сказала она еще в дверях, рассчитывая, что слово «еда» мигом его успокоит, — и еще вот это. — Она опустила серебристые судки и развернула перед ним газету.

Хиро, как завороженный, уставился на ровную простыню листа. Она заметила, что глаза его, упершиеся в заголовок, были неподвижны.

— Ты по-английски-то читаешь? — спросила она.

А как же. Еще бы. Он гордился достигнутым уровнем. Американцы с их большими ступнями и высокомерно-снисходительным отношением к остальному миру не знают никаких языков, кроме своего собственного. Но японцы, самый читающий народ на свете, учатся английской грамоте уже в начальной школе. Разумеется, поскольку в Японии живет мало иностранцев и поскольку японская система обучения построена во многом на зубрежке, средний японец куда лучше читает на иностранном языке, чем общается.

Хиро поднял взгляд от газеты.

— Ськола нас обусяет, — сказал он.

Рут сложила газету заметкой наверх и протянула ему. Он кивнул в ответ и опустил в нее затравленный взгляд.

— На тебя и впрямь все вызверились, — сказала она. — Что ты там натворил такое?

Он пожал плечами.

— Нисего, Русу. Ел еду. Старая дама говорит, говорит. Никогда не уситанет.

Он попытался улыбнуться улыбкой школьника, уличенного в проделке. В Прибрежных Поместьях произошло нечто такое, о чем он умолчал, — это было ясно.

— Кстати, о еде, — сказала она. — Надеюсь, от рыбы ты не откажешься?

За ужином (она отодвинула в сторону машинку и ворох исчерканных страниц, из которых должен был родиться ее первый большой рассказ, и они устроились за письменным столом) он рассказал ей всю историю. Рассказал об ошибке Эмбли Вустер, о том, как она оставила его ночевать, о своей радости от ванной, чистых простынь и трехразового питания, о своем смятении и ужасе от появления Олмстеда Уайта, напавшего на него без всякой причины.

— Без предупрездения, Русу, без нисего — и у него был месь, я думаю, кэндо. Он хосет меня резать, Русу, убить.

Как ни крути, а Олмстед Уайт умер, и Рут задумалась о юридических последствиях этой смерти.

— Ты ведь его не трогал, правда?

Хиро отвел глаза и покраснел.

— Я безал, — признался он.

Рут разлила вино, и они пили и разговаривали, пока домик не погрузился в сумерки и привычные предметы — пишущая машинка, плита, кофейник, саррацении в горшках и репродукция с картины Хокни [31], которую она повесила на стену, чтобы оживить интерьер, — не начали расплываться в густеющей вечерней мгле. Она рассказала Хиро о своем детстве в Санта-Монике; он поинтересовался, были ли там японцы. А негры? А мексиканцы? Он поведал ей о своем американском отце-хиппи, о позоре матери, о кличках, которые ему стали давать, едва он ходить научился. Она наклонилась к нему, вгляделась — да, точно. Волосы, глаза, пропорции тела — все говорило о том, что он наполовину американец.

Она стала рассказывать о своей работе. Так она что, писательница? Эта возможность, похоже, не приходила ему раньше в голову, хотя он весь день слышал, как она стучит на машинке. Потом она перешла к Джейн Шайн, приехавшей в «Танатопсис» и захватившей ее место. Он сочувственно слушал. «Осень опасно, Русу. Не дай загонять в угол». В свой черед он рассказал ей о Тибе и Угре, поведал свою мечту о Городе Братской Любви.