Семейная реликвия. Месть нерукотворная - Елена Зевелева Страница 41

Ее главный девиз, приветствовавшийся всей семьей, был — покупай себе как можно больше и ценою подороже. Трать побыстрей все и только на себя. Мужей может быть сколь угодно много, а то, что ты себе от них урвешь, что успеешь ухватить, так и останется у тебя, станет твоей неотъемлемой собственностью. А еще лучше, если удастся недвижимость вырвать у них «из глотки». Зато будет не страшно, что при разводе что-то случайно потеряешь. Да и поживешь, кроме всего прочего, всласть, в свое удовольствие, или, как говорится, на полную катушку.

«Ну как там наш любимый бультерьерчик поживает? — как всегда спросит об Алке Ольга», — подумал Геннадий, подъезжая к дому сестры.

«Игорек, близкий друг, — вспомнил он, — звал Алку не иначе, как пиранья».

Да как только не называли ее меж собой его родные и близкие, и, главное, все в одном ключе. Сам же он, конечно, тоже прекрасно видел и на собственной шкуре испытывал акульи способности своей жены, но ничего с собой поделать не мог.

У Геннадия сложился даже определенный стереотип поведения с женой. Стоило, например, ему как следует, не в пример тестю, а намного реже и скромней, отметить с друзьями в ресторане какое-нибудь событие или побывать одному в гостях даже у общих друзей, как следовал обычный в таких случаях грандиозный скандал. Сопровождался он плачем, настоящими истериками, битьем посуды, площадной бранью с матерщиной. Порой выбрасывались в окно его вещи прямо с вешалками. А прекращался скандал всегда самым невероятным образом — стоило ему, например, заняв у друзей довольно приличную сумму денег, купить Алке какую-нибудь дорогую вещицу в ювелирном, и обстановка в доме мигом менялась. А поскольку Геннадий был по натуре человек толерантный, интеллигентный и скандалов не переносил, всегда пытаясь остановить и прекратить их, то, естественно, использовал для этого любые средства и любые возможности, бывшие в тот момент в его арсенале. То есть гасил все скандалы и драки в доме, можно сказать, за свой счет.

Само собой разумеется, подобные мероприятия каждый раз вгоняли его в сумасшедшие долги, которые нужно было еще и отдавать. Причем, как только он приносил жене подарок, ситуация в доме менялась самым удивительным образом, как от прикосновения волшебной палочки. Он тут же становился самым дорогим, любимым, единственным, умным, красивым и добрым. В противном случае жена его называла не иначе, как уродом, придурком, дегенератом, свиньей, бабником, сволочью и т. д. и т. п., зачастую употребляя при этом далеко не печатные выражения и слова.

Но в постели, по мнению Геннадия, знавшего толк в этом деле, Алке не было равных. Сколько баб перебывало у него за время их супружества на самом деле, ей, конечно, известно не было (еще этого не хватало!), но то, что вытворяла в сексуальном плане Алка с ее врожденной гиперсексуальностью, на какие ухищрения она шла, сугубо творчески подходя к каждому отдельно взятому случаю, не поддавалось никакому описанию.

«Изобретательна, шельма, чертовски. Невероятно изобретательна. Даже диву иной раз даешься, представляя, что она проделывает и что может выкинуть еще в будущем, несмотря на свою низкую задницу, короткие полные ноги и достаточно неприятный широкий рот, как бы застывший в постоянной искусственной улыбке. Порнофильмы просто отдыхают. По сравнению с Алкиными, даже традиционными, приемами и методами любви их страсти — это детский сад. И приходило ли когда-нибудь и кому-нибудь, кроме нее, такое в голову? — думал Геннадий. — Ну, разве только африканке из затерявшегося в джунглях племени хумбу-ямбу».

Он автоматически воскресил в памяти свою недолгую отсидку в Бутырке. Камеру на четверых, провонявшую за многие десятилетия табаком, мочой, калом, человеческим потом не одного поколения россиян. Перед глазами всплыла шконка, крошечное, зарешеченное окно, вид на звезды и солнце в крупную клетку, страшная, постоянно валившая в глубокий сон духота насквозь прокуренного помещения знаменитой тюрьмы всех времен и народов, ржавая, вонючая вода из крана в умывальнике, глиноподобный черный хлеб с засоленной еще при царе Горохе селедкой на ужин, отвратительный запах пропотевшей одежды и обуви и бесконечное вымогательство облаченных в погоны охранников. Кадр за кадром, как во времена Великого немого, память восстанавливала многие виденные им за это время сцены тюремной жизни и постоянную атрибутику одного из самых старинных пенитенциарных заведений страны, где, по преданию, провел свои последние дни и часы перед казнью на Болотной площади Емельян Пугачев, а ближе к Октябрьской революции 1917 года маялся прикованным цепями к стене свободолюбивый анархистский вождь батька Махно, ухитрившийся написать здесь любимые народом романсы.

«Пока я в Бутырке парился, — вспомнил автоматически Геннадий, — Алка, стервоза, ни разу на свидание не пришла, ни одной передачи, дрянь, не передала, да и на суд, сука, на котором освободили в зале из-под стражи, дубина, явилась в белой норке с пуговицами от Сваровски. Не постановление суда слушала, как все собравшиеся, и не меня поддерживала, когда я там, в клетке, как зверюга какой, выслушивал приговор, а со своей подругой Анастасией, тварью такой же грязной, не затыкаясь ни на минуту, болтала чуть ли не в полный голос. Даже колченогий судья по прозвищу Танцор, насколько спокойный человек, но и то не выдержал, удалил их из зала.

А ведь все из-за нее, из-за твари несчастной, и туда влетел, и массу других неприятностей нажил себе на голову. Если б не мать с Ольгой, трудно даже представить себе, что бы со мной было. Трубил бы сейчас на полную катушку где-нибудь в лагерях Мордовии, как Ходорковский, а то и подальше — в Магадане или Ямало-Ненецком округе, как Меншиков».

Геннадий встряхнулся. Отогнал от себя дурные, противные, навязчивые мысли и воспоминания, последние несколько дней буквально одолевшие его. Неожиданно обнаружив совсем неплохое место для стоянки, аккуратно поставил свой джип у подъезда дома сестры. А выйдя из машины на улицу, вновь почему-то вспомнил нагловатое, с изъянами на щеках, словно от оспы или фурункулеза, лицо Вогеза, как раньше говорили — «шилом бритое». И почему-то, сам не зная почему, представил себе его в большой широкополой, почти ковбойской, черного цвета шляпе.

«Да, начнется теперь бойня, — прокручивая в голове все слышанные им в последнее время разговоры приятелей, принадлежавших к группировке Деда, однозначно решил Геннадий, — новая война кланов, авторитетов. Это будет большая охота, настоящая. Она и так идет перманентно, но теперь ситуация обострится, и конца ей не будет очень долго. Сколько людей сложат свои головы, никто даже не знает и не догадывается. Да и не имеет это особого значения. А за кем будут охотиться? За чем? Из-за чего? И за что? Не будет иметь для многих особого значения», — подумал он с грустью.

А потом, поразмыслив, сам ответил на свои же вопросы.

«За чем, за чем? За деньгами, конечно. За очень большими деньгами. За самым настоящим, не игрушечным капиталом. Тем самым, перед которым нет и не может быть преступления, которое он бы не смог совершить. А уж при бешеных процентах и несметных доходах империи Вогеза тем более. И все это из-за одной-единственной иконы? А может, действительно икона? Может, это тот самый Спас Нерукотворный, который Ольга с мужем ищут уже много лет? — вдруг пронеслось в голове Геннадия, когда поднимался он по ступенькам к квартире сестры в ее элитном доме. — Все может быть, а почему бы и нет? Ничего не меняется в этом мире. Сатана как правил бал, так и правит. А люди как гибли испокон века за этот желтый металл, так и гибнут. А если это не только деньги? — неожиданно всплывшим в голове вопросом прервал он свои философские размышления. — Стоп. Стоп. Что-то я ерундой занялся. С Вогезом меня свел кто? Тесть, кто же еще. Конечно, он. Дед помогал ему то долги вышибать, а то и в делах покруче с его партийными товарищами разбираться. Особенно когда тот с испуга после того, как в девяносто первом его таскать по прокурорам и следователям начали, выясняя, куда делись деньги партии, соседу по даче ни за что ни про что взаймы на пару лет как спонсор какой-то сумасшедший всучил довольно значительную сумму якобы на раскрутку мебельной фирмы. Небось тысяч двести баксов, не меньше, доставшихся ему „на поддержку штанов“ из цековских загашников. Кто их тогда за совсем небольшой по нынешним временам процент из соседей вытащил? Да так, что они и дачу, и квартиру в центре, и машину заложили или загнали, а сами уехали куда глаза глядят. Не Вогез ли? Да и Аллочка благодаря рьяному усердию папика со своим фитнес-клубом на Рублевке, где она стараниями тестя стала безраздельной хозяйкой, не раз и не два через Деда в разные истории влипала. Не через этот ли фитнес-клуб грязные деньги Деда бешено отмывались? Да и про то, что Спас, — неожиданно вспомнил Геннадий, — припрятан у Вогеза, новость принесла именно она. Потом, все эти бесконечные бандюганы или „быки“, как она их называет, — это же и есть те самые Вогезовы бойцы невидимого фронта, которые в ее фитнесе днюют и ночуют. Все время свое там проводят одни, наведываются другие, в кафе целые дни сидят третьи. А между делом, конечно, мышцы подкачивают, на тренажерах занимаются, в сауну забегают попариться, расслабиться, а то и в тайскую баню, погреться с девками… Да-и все слухи, все разговоры, которые в клубе велись, пересуды, которые там возникали, к кому, как не к ней, будто голуби в голубятню, слетались — к активистке, интриганке, обсуждавшей потом все это с мамашей и старшей сестрой».