Harmonia caelestis - Петер Эстерхази Страница 41

205

Когда сын моего отца сообщил ему, что моя мать умерла, он вдруг вздернул правую руку к губам, как будто обжег чем-то рот или сказал что-то, чего говорить не хотел, и уже пожалел об этом, а левую, с раскрытой ладонью, как калека, неловко уронил вдоль тела и ничего не сказал; он просто стоял в проеме кухонной двери, где они встретились, поперхнувшись вопросом: не хочет ли сын лимонных вафлей, которые он только что привез из Эгера, где как раз совершал покупки, когда из больницы пришла телеграмма?

206

Кайзер Вильгельм II не любил моего отца точно так же, как мой отец не любил кайзера (хотя оба в то время еще не догадывались ни о Гитлере, ни о тюрьме в Шопронкёхиде). Разговор их был неоткрытым, неискренним — это был маскирующий напряженность обмен недомолвками и полуфразами. Сие выходит за рамки моей компетентности, ваше величество, говорил, например, мой отец. При этом Карл IV, император австрийский, в сущности, (?) наслаждался непримиримостью своего премьер-министра. (Германский кайзер прибыл в Лаксенбург 6 июля. Мой отец должен был представиться ему и поэтому прибыл во дворец. Его приняли стоя. Кайзер в резких тонах потребовал объяснения, почему был помилован чешский политик-русофил Крамарж. Ответ моего отца: а) это внутреннее дело Австрии, b) если его величество интересуют военно-политические причины помилования, то информацию на сей счет может предоставить премьер-министр Австрии Зайдлер. Кайзеру ответ пришелся не по душе. Как я понимаю, вы не слишком хорошо ориентируетесь в вопросах военного положения. Это именно так, ваше величество. Положения на Западном фронте я, по сути, совсем не знаю. А имеете ли вы представление, сколько лошадей ежедневно гибнет от чумы во Франции? Впервые слышу об этом, ваше величество. Маршал Жоффр, насколько я знаю, осенью 1914 года реквизировал для переброски войск такси. (Крайне резко:) Вы даже не представляете, перед каким выбором поставил меня генштаб. Не представляю, ваше величество. Я должен выбирать: Париж брать или Кале. Вопрос стоит именно так. Желаю, чтобы осуществление плана не оказалось сложнее выбора. Кайзер долго и пристально смотрел на моего отца, после чего проронил: Genuk, danke [57]1. Кстати, по мнению моего отца, Бартлет в своей книге «Трагедия Центральной Европы» описывает эту аудиенцию в совершенно ложном свете. Отправляясь на официальный ужин, все, разумеется, нацепили на себя имеющиеся у них немецкие награды. За исключением моего отца. Железный орден Короны I степени, предназначенный для него, «остался на столе императора». Секретарь моего отца Барци тут же добыл для него такой орден, но отец шепнул ему, что он им не награжден, отчего тот пришел в полное замешательство: прилично ли ему надеть тот же орден, пусть и II степени. Мой отец успокоил его, а пару недель спустя и сам, через венское консульство, без какого-либо сопроводительного письма, получил тот же знак отличия второй степени. И пока он был премьер-министром, ни разу не получил приглашения нанести визит в Германию.) В дурном расположении духа отец мой покинул Дворец и в таком же настроении шел по Грабену: немцы, коммунисты, война — мир обезумел. И в этот момент, в 23 часа 36 минут, его посетило мистическое видение, он почувствовал, что он не есть некто, с кем что-то будет происходить в дальнейшем или уже произошло в минувшем, он не является личностью — а всего лишь взглядом. Он озирал беспечных, ничего не подозревающих людей на Грабене — король, кайзер, распад, раздел сфер влияния. Как хорошо было бы навести мосты над зияющими обрывами между людьми мыслящими и не мыслящими, думал он. Столкнуть человека мыслящего с пьедестала надменного превосходства и поставить его лицом к лицу с человеком улицы — в этом направлении, кстати сказать, мой отец сделал некоторые шаги.

207

Не знаю уж, то ли кукуруза со сливками, то ли рыба под маринадом, а может быть, унижение и позор и общеевропейские обстоятельства или капризы погоды так подействовали на моего отца, что его прослабило и ему то и дело приходилось выскакивать за дверь. Ежечасно он бегал в клозет, и счастье еще, что переговоры на это время можно было не прерывать, ибо личный секретарь моего отца — довольно толковый молодой человек из комитата Зала — выстраивал выступления так, что мой отец мог отсутствовать без ущерба для основной части переговоров. Он сидел себе преспокойно на «позорном стуле» новой английской конструкции, надеясь, что никакая макака туда не забредет, что исторические коридоры пустынны, что все толкутся в зале переговоров, которые он возглавлял (успешно, надо сказать). Словом, то ли кукуруза со сливками, то ли рыба под маринадом, а может быть, унижение и позор и общеевропейские обстоятельства или капризы погоды (или прежде всего: бараньи почки на углях, которые оставляли во рту тонкий привкус с отдаленным ароматом мочи) так подействовали на моего отца, что все его внутреннее содержимое, или как бы это точнее выразиться? — да, короче, дерьмо, экскременты — производили вонь ужасающую. Вдаваться в детали не имеет смысла, но надо все же сказать, что материя вырывалась из моего отца как бы одновременно с газами, и не понять было, то ли одно выталкивало другое, то ли наоборот, да это и не суть важно, «трудные роды», короче, зато после них — уфф! — можно было расслабиться, раскорячившись на позорном стуле, с болью и наслаждением вдыхая летучие результаты, втягивая в себя… самого себя. Разрыв между миром и моим отцом, таким образом, словно бы исчезал, и он чувствовал, что теперь он действительно Ich-Erzahler. К хитроумному изобретению англичан он относился скептически — дернул невзначай цепочку, и экскременты (навеки) исчезли, мы и взглянуть на них не успели, что вызывает смешанное с ужасом беспокойство, как будто нас обокрали, как будто непостижимым образом мы вдруг лишились какой-то части себя, и нам непонятно, на что мы потратили проведенное здесь время; вот это нас больше всего и смущает. И посему, а также по той причине, что стесняться тут было некого, он решил не спускать воду. Пусть пропитается этими ароматами его платье, ехидно подумал он. И даже вслух рассмеялся: может, монархии это пойдет на пользу. Но стоило ему взяться за ручку двери, как кто-то (свято место пусто не бывает!) дернул ее с другой стороны, и мой отец нос к носу столкнулся с послом Ватикана. О, ваше превосходительство, широко улыбаясь, воскликнули они одновременно. Папский нунций был муж многоопытный, образованный, в высказываниях часто несдержанный, но вызывал симпатию не свойственной Риму, порою граничившей с блефом, не всегда обоснованной, но всегда широковещательной риторикой; его задубелая кожа, румяность, косвенно намекавшая на пристрастие к алкоголю, и кустистые брови делали его похожим скорее на моряка, чем на рафинированного дипломата; в нем пылала жадная любознательность до всего на свете, и при встрече с чем-либо необычным глаза его вспыхивали и губы растягивались в выжидательной улыбке. Мой дорогой друг, сказал мой отец, пытаясь увлечь за собой итальянца, у меня складывается впечатление, что комментарии, с которыми вы выступаете вслед за моими речами, больше напоминают вопрос, чем ответ. Si, si, si, воодушевленно закивал нунций, но так и не сдвинулся с места. (Самоуверенный мой отец даже не открыл в укромном помещении форточку.) Вот, вот, тянул время он, но в таком случае получается, что сначала звучит ответ и только затем — вопрос… А нельзя ли поступать более, так сказать, приземленно, как оно принято: чтобы сначала звучал вопрос, а уж затем, ежели таковой имеется! следовал бы ответ?! Умоляю, пустите меня, воскликнул нунций и вырвался из объятий моего отца. От этого — обретя свободу — он успокоился; разумеется, можно, сказал он, но что делать, если вопрос приходит мне в голову, когда я слышу ответ. Ведь не будь ответа, откуда бы взялся вопрос? И папский посол с улыбкой и христианской (больше того, католической) умиротворенностью на лице водворился в клозет. Мой отец пожал плечами и перекрестился, правда, не в этом порядке.