Что я любил - Сири Хустведт Страница 41

В апреле, незадолго до окончания семестра в Колумбийском университете, Билл, Марк, Мэт и я поехали в Квинс на стадион "Ши", смотреть бейсбол. Была пятница, и "Нью-Йорк Мете" играли на своем поле. Гости вели в счете, и хозяева отчаянно стремились выиграть на девятом иннинге. Мэт впитывал каждое вбрасывание, каждый игровой момент. Глядя на какого-нибудь игрока, он сперва выкладывал весь его послужной список, а потом принимался вслух анализировать его перспективы в турнирной таблице. В зависимости от того, как играли хозяева поля, он терзался, страдал, ликовал. Эмоции его бушевали с такой силой, что, когда матч закончился, я облегченно вздохнул. Он вконец меня измучил.

Поздно вечером я зашел к нему в комнату со стаканом воды. Он лежал в кровати. Эрика уже заходила пожелать ему спокойной ночи. Я наклонился, чтобы поцеловать его перед сном. Мэт не обнял меня, как обычно. Он, прищурившись, смотрел в потолок и молчал. Так прошло несколько минут, потом он заговорил:

— Знаешь, пап, я все время думаю, как много людей на свете. Я на стадионе тоже об этом думал, во время перерывов между иннингами. И вдруг представил себе, как все эти люди одновременно думают о чем-то, представляешь? Миллиарды разных мыслей.

— Да, — кивнул я. — Они текут, а мы их не слышим.

— Точно. И еще я подумал, как разные люди по-разному видят то, что все они сейчас видят.

— Ты хочешь сказать, что каждый человек видит мир по — своему? — неуверенно спросил я.

— Да нет, пап, не в этом смысле, а глазами. Понимаешь, глазами видят. К примеру, сегодня на матче мы сидели на наших местах и игру видели немножко не так, как те дяденьки, которые рядом с нами сидели, ну, помнишь, с пивом? Игра-то была та же самая, но я заметил что-то, а они не заметили. И я вдруг подумал: а если бы я вон там сидел, я бы что, совсем все по-другому увидел? Это же не только про игру. Вот, например, я видел их, а они — меня. Но я-то сам себя не видел, и они себя тоже не видели, понимаешь?

— Понимаю, — отозвался я. — Я об этом тоже много думал. То место, где я нахожусь, всегда от меня закрыто. Это закон. Так устроено не только мое зрение, но и зрение других людей тоже. Когда мы на что-то смотрим, нас самих на этой картинке нет. Получается своего рода дырка.

— Ну вот, а когда я еще вспомнил, что все эти люди в этот момент думают какие-то свои мысли, — представляешь, миллион миллионов разных мыслей, и они их все время думают, думают, — у меня даже голова закружилась.

Мэт ненадолго умолк, потом заговорил снова:

— А по дороге домой, в машине, когда все молчали, я думал про то, что мысли все время меняются. Мысли, которые были в головах у людей, когда шла игра, превратились в какие-то новые, когда мы ехали в машине. То было тогда, а это — сейчас, и когда то "сейчас" проходит, наступает новое "сейчас". Вот сейчас, я говорю "вот сейчас", но оно проходит. Я еще до конца не договорил, а оно уже прошло.

— Как тебе объяснить, — замялся я. — Мне кажется, того "сейчас", про которое ты говоришь, на самом деле не существует. Это наше ощущение, которое невозможно засечь. А настоящее всегда съедает прошлое.

Я вздохнул и потрепал сына по волосам и продолжал:

— Наверное, именно поэтому меня всегда так манила живопись. Любое полотно пишется на будущее, но после того, как картина завершена, она остается жить в настоящем. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, — ответил Мэт. — Я понимаю. Мне нравится, когда что-то длится долго-долго.

Он вдруг посмотрел на меня и сглотнул.

— Знаешь, пап, я твердо решил. Я хочу стать художником. Раньше, когда я был маленьким, я хотел играть в высшей лиге, может, в Национальной, может, Американской. А теперь нет. Бейсбол я, конечно, никогда не брошу, но я не хочу быть профессиональным бейсболистом. У меня будет мастерская где-нибудь в нашем районе, а жить я буду рядом, чтобы, когда мне захочется вас с мамой повидать, я мог взять и прийти.

Он прикрыл глаза.

— Иногда мне кажется, что я обязательно напишу много замечательных больших картин, а иногда — что много таких, очень красивых маленьких. Я сам еще не знаю.

— Узнаешь. У тебя впереди много времени, — сказал я. Мэт перевернулся на живот и натянул на себя одеяло.

Я наклонился и поцеловал его в лоб.

Выйдя из его комнаты, я прислонился к стене в коридоре и несколько минут стоял так, запрокинув голову. Я испытывал гордость за своего сына. Это чувство распирало меня, как воздух распирает легкие, но потом я вдруг подумал, что, наверное, мной движет некое отраженное тщеславие. Мысли сына перекликались с моими собственными, и в ту ночь, слушая его, я слышал себя. Но все же, стоя в коридоре, я понимал, что мой сын обладает одним потрясающим качеством, которого у меня нет. В нем, одиннадцатилетнем, была отвага и убежденность, мне неведомые. Когда я пересказал наш разговор Эрике, она произнесла:

— Господи, как же нам повезло. Ты не представляешь, как нам с ним повезло. Он у нас лучше всех на свете.

Сделав это громкое заявление, моя жена повернулась на бок и уснула.

Двадцать седьмого июня мы вшестером втиснулись во взятый напрокат микроавтобус и отправились в Пенсильванию. В лагере мы с Биллом оттащили два тяжеленных рюкзака в домик, где кроме Мэтью с Марком должны были жить еще семь мальчиков, и познакомились с вожатыми. Одного звали Джим, другого Джейсон. Эта парочка напомнила мне Лорела и Харди [9]в молодежном исполнении — один тощий, другой толстый, и у каждого улыбка до ушей. Мы мельком увидели директора лагеря, огромного волосатого дядьку с хриплым голосом и манерой пожимать руку так, словно он качал воду из колонки. Потом мы походили по территории, полюбовались на озеро, столовую, теннисные корты и театр, все оттягивая процедуру прощания. Мэт повис у меня на шее. Давненько я не получал таких выражений сыновней любви средь бела дня, все больше перед сном, но на этот раз сын решил сделать исключение. Он прильнул ко мне, и я чувствовал сквозь футболку его ребра. Я посмотрел ему в глаза.

— Я тебя люблю, папочка, — прошептал он.

— Я тоже, — ответил я. — Я очень тебя люблю.

Я всегда ему так отвечал. Он обнял Эрику, и я заметил, как ему трудно оторваться от нее. Эрика сняла с него бейсболку с эмблемой "Нью-Йорк Мете" и нежно провела рукой по волосам, отводя их со лба.

— Мэтти, мне неловко докучать вам, — сказала она церемонно, — но письма должны быть каждый день.

— Ну, это-то очень даже ловко, — улыбнулся Мэт.

Он никак не хотел отпустить мать и стоял, тесно прижавшись щекой к ее ключице, потом задрал подбородок и сказал:

— А вот стоять так и правда неловко.

Эрика и Вайолет все не могли успокоиться и тщетно напоминали мальчикам про то, что надо чистить зубы, мыться и ложиться вовремя. Это еще на какое-то время оттянуло наш отъезд. Подойдя к машине, я оглянулся. Мэт с Марком стояли на широком выкошенном лугу за главным корпусом. Над их головами привольно раскинулись ветви могучего дуба, сквозь которые светило полуденное солнце, блестевшее на подернутой рябью поверхности озера. Первую часть пути машину предстояло вести Биллу, так что я сел сзади, рядом с Вайолет, обернулся и смотрел, как все время, пока мы петляли по длинной дороге до шоссе, две фигурки на лугу становились все меньше и меньше. Мэтью стоял с поднятой рукой и махал нам. Издали он казался совсем малышом, одетым во все не по росту. Из широченных шортов торчали худые ноги, тонкий стебелек шеи торчал из хламиды футболки. Он так и не надел бейсболку, а сжимал ее в руке, и я видел, как ветер треплет клок его волос.