Призрак Анил - Майкл Ондатже Страница 41

Жена Сарата однажды навестила его, взяв его под руку, когда он шел с дежурства в отделении скорой помощи. Она сказала, что они с Саратом приглашают его пожить у них, что он совсем одичал. Она была единственной, кому позволялось говорить такие вещи. Он пригласил ее на ланч, съел больше, чем за несколько предыдущих месяцев, и направил ее расспросы в русло ее собственных интересов. Все это время он просто смотрел на ее лицо и руки. Он был предельно любезен и ни разу ее не коснулся — если не считать того единственного раза, когда она взяла его под руку при встрече. На прощание он ее не обнял. Она бы заметила, как он исхудал.

О Сарате они не говорили. Только о ее работе на радио. Она знала, что всегда ему нравилась. Он знал, что всегда ее любил, ее беспокойные руки, странное отсутствие уверенности у женщины, казавшейся ему совершенной. В первый раз он встретился с ней на костюмированном вечере, у кого-то в саду под Коломбо. Она была в смокинге, с зачесанными назад волосами. Он заговорил с ней и дважды пригласил на танец, но она не знала, кто он, — он был в карнавальном костюме. Это случилось несколько лет назад, тогда они оба были еще свободны.

В ту ночь он был братом ее жениха.

Он дважды предлагал ей выйти за него. Они стояли на террасе, среди деревьев кешью. Он был в гриме якки, в лохмотьях, и она, рассмеявшись, ответила, что помолвлена. До этого они серьезно говорили о войне, и она расценила его предложение как шутку, простое желание развлечься. Он говорил, что давно знает этот сад и часто сюда приходит. Должно быть, вы знаете моего жениха, сказала она, он тоже сюда приходит. Но он притворился, что не может вспомнить его имени. Обоим было жарко, и она расстегнула бабочку.

— Вам, наверное, тоже жарко. В этом костюме.

— Да.

Рядом был водоем с бамбуковым фонтаном, и он опустился перед ним на колени.

— Не смывайте краску в бассейн, там рыбки.

Тогда он размотал тюрбан, окунул его в воду и стал стирать грим с лица. Когда он встал, она увидела, кто он: брат ее жениха, — и он еще раз сделал ей предложение.

Теперь, несколько лет спустя, когда его брак распался, они вышли из кафетерия на улицу, где стояла ее машина. Прощаясь, он держался на расстоянии и не дотронулся до нее — только невольный голодный взгляд, невольный жест вслед удалявшейся машине.

Гамини проснулся в почти пустой палате. Побрился и оделся под пристальным взглядом лежавшего рядом пациента. Еще не рассвело, и на широкой лестнице было темно. Он медленно спустился, не касаясь перил: в их старой древесине скрывалось бог знает что. Миновал детское и инфекционное отделения, травматологию, вышел во внутренний двор, купил в уличном буфете чай и картофельную лепешку и съел их тут же, под деревом, под громкие крики птиц. Не считая редких моментов вроде этого, он неотлучно находился в больнице. Иногда он выходил и садился на скамью. Просил кого-нибудь из интернов разбудить его через час, если он уснет. Граница между сном и бодрствованием была тонка и бледна, как хлопковая нить, и он пересекал ее незаметно для себя. Во время ночных операций ему порой казалось, что плоть, которую он режет, окружена только ночью и звездами. Очнувшись от грез, он вновь оказывался в здании больницы, мгновенно узнавая это более подходящее к случаю место. Во время ночных дежурств к нему попадали совершенно незнакомые люди, и он оперировал их, не зная даже их имен. Он редко говорил.

Казалось, он не подходит к людям, если у них нет раны пусть даже незаметной, — к зевающему в холле санитару, к пришедшему в больницу политику, с которым Гамини отказался фотографироваться.

Пока он мыл руки щеткой, сестры зачитывали ему историю болезни. Им нравилось с ним работать. Его, как ни странно, любили, хотя он не прощал ошибок. Когда он понимал, что бессилен спасти тело, над которым он трудился, он принимал жестокие решения.

— Хватит, — говорил он и покидал операционную.

— Баста, — сказал кто-то, побывавший за границей, и он засмеялся у вращающейся двери.

Это уже походило на человеческую беседу. Гамини знал, что никогда не был приятным собеседником. Светский разговор рядом с ним мгновенно затихал. Иногда его будила дежурная сестра и просила помочь. Она делала это осторожно, но он мгновенно просыпался и шел за ней в одном саронге, чтобы поставить капельницу сопротивлявшемуся ребенку. Потом возвращался на больничную койку.

— Я у тебя в долгу, — говорила сестра, когда он уходил.

— Ты ничего никому не должна. Буди меня, когда понадобится помощь.

Ее свет, горевший всю ночь.

Иногда тела прибивало к берегу, волны выбрасывали их на пляж. В Матаре, или Веллаватте, или около колледжа Святого Фомы в Маунт-Лавинии, где они, Сарат и Гамини, в детстве учились плавать. Это были жертвы политических убийств — жертвы пыток в здании на Говер-стрит или на Галле-роуд, — их поднимали в воздух вертолетом, который, пролетев пару миль от берега, сбрасывал их в воду с высоты. Но лишь немногие из них возвращались в качестве улик в объятия родины.

Внутри острова трупы плыли вниз по течению по четырем главным рекам: Махавели-Ганге, Калу-Ганге, Келани-Ганге и Бентота-Ганге. И все они в конце концов оказывались в больнице на Дин-стрит. Гамини предпочитал не иметь дела с мертвецами. Он избегал коридоров в южном крыле, куда привозили на опознание погибших. Интерны составляли список повреждений и фотографировали трупы. И все же раз в неделю ему приходилось просматривать отчеты и фотографии, подтверждая полученные выводы, фиксируя свежие шрамы от кислоты или острого металла, и ставить свою подпись.

Когда ему приходилось этим заниматься, он принимал энергетические таблетки и быстро говорил в магнитофон, оставленный ему представителем «Амнести Интернешнл». Он вставал у окна, чтобы лучше видеть страшные фотографии, прикрывал лица пострадавших левой рукой, а пульс на его запястье часто бился. Он зачитывал номер папки, давал свое заключение и ставил подпись. Это был самый черный день недели.

Он отходил от недельной стопки фотографий. Двери распахивались, и тысячи искалеченных тел проскальзывали внутрь, словно пойманные в рыболовные сети. Тысячи акул и скатов в коридорах, некоторые из темнокожих рыб еще бились…

Лица на фотографиях стали закрывать. Так он работал лучше, не опасаясь узнать погибшего.

По иронии судьбы он пошел в медицину, полагая, что будет работать в стиле девятнадцатого века. Ему нравилась царившая тогда смесь дилетантства и профессионализма. Рассказывали, что доктор Спиттель, у которого во время ночной операции в Канди погас свет, вынес пациента из больницы, уложил на лавку на стоянке и направил на него свет фар. В подобных историях жизнь представала полной незаметного героизма. Это сулило удовлетворение. О нем будут вспоминать, как вспоминают о крикетисте, сыгравшем классический иннинг в один из дней 1953 года, пару недель его имя будут повторять на улицах. Прославят в песне.

В детстве, когда Гамини месяцами боролся с дифтерией, он, лежа на циновке во время дневного отдыха, мечтал лишь об одном: о жизни, которую вели его родители. Какую бы карьеру он ни избрал, образ и темп его жизни должны походить на родительский. Ранний подъем, работа до обеда, потом сон и беседа, потом еще один недолгий визит на службу. Адвокатская контора его деда и отца занимала крыло большого семейного особняка на Гринпат-роуд. В детстве ему никогда не позволялось посещать таинственные чертоги во время рабочего дня, но после пяти он, неся стакан янтарной жидкости, толкал вращающуюся дверь ногой и оказывался внутри. Там стояли низкие широкие шкафы для хранения бумаг и маленькие настольные вентиляторы. Он здоровался с отцовской собакой и ставил стакан ему на стол.