Геррон - Шарль Левински Страница 41

Не важно. Я помогал людям скоротать время и заодно приобретал опыт в профессии, о которой тогда даже не мечтал.

Я хотел им что-то дать, но они давали мне гораздо больше. Учили меня, как слушать зрителей и реагировать на их настроение. Впоследствии мне этот опыт не раз пригождался.

На мероприятиях в актовом зале школы я всегда имел благодарную, пусть и примитивную, публику. Тонкий клинок изощренной игры слов не задел бы наших пациентов. Тут уместнее был бы двуручный меч. Пошлая острота или непристойность толщиной с кулак. В остальном-то им было не до смеха. Я был горд, когда они на несколько минут забывали об этом.

Отто нравилось то, что я затеял, но хотя мы уже давно заключили дружбу, не в его стиле было сказать мне об этом прямо. Нужно было уметь правильно истолковать его грубости. То была похвала, когда он однажды сказал мне:

— Очень разумно с твоей стороны выступать перед одними калеками. Такая публика не сможет разбежаться.

И потом Унтан. Абсурдная история с Карлом Германом Унтаном. Человеком без рукавов на жакете.

Минуло уже больше дюжины лет с того вечера в „Зимнем саду“, когда он простреливал сердце червонного туза и играл на скрипке без рук. Теперь его имя стояло в официальном сопроводительном письме прусского военного министерства, отдела внутренней информации. Популярный деятель искусства, сообщалось нам, похвальным образом предоставил себя в наше распоряжение, чтобы солдатам с соответствующими ранениями продемонстрировать на своем личном примере, что даже при отсутствии конечностей вполне возможно нормально жить. Это должно было укрепить моральный дух инвалидов войны и вселить в них новое мужество. Сим письмом вменяется в обязанность всем отделениям реабилитации провести соответствующие мероприятия. „О чем в течение трех недель подготовить в наш отдел донесение“.

Другими словами: господин Унтан из-за войны больше не мог гастролировать за границей. В Германии на его фокусы насмотрелись досыта, и вот он накинул на себя патриотическую мантию — без рукавов, естественно! — и таким образом организовал себе турне. То же самое министерство, которое регулярно сообщало нам, что „из-за обусловленного войной недостатка финансовых средств поставка затребованных эрзац-конечностей, к сожалению, не может быть своевременной“, это же самое министерство нашло в кассе достаточно денег для господина Унтана на его наверняка не слишком скромный гонорар. Все расходы оно взяло на себя, нам оставалось позаботиться лишь о его достойном размещении.

И с этого начались неприятности.

Унтан разъезжает не на поезде, а имеет, естественно, собственный автомобиль. С водителем и юной спутницей, которую он нам представил как свою ассистентку, „которая поддержит меня во время выступления“. Та тут же позаботилась о выгрузке огромного чемодана с реквизитом. Она так озабоченно порхала вокруг двух служителей отеля, что можно было подумать, в этом чемодане как минимум бриллианты императорской короны. Вместе с державой.

Унтан уже имел за плечами лет семьдесят, но пытался всеми средствами казаться моложе. Позднее я сталкивался с этим у многих артистов варьете. В этой профессии, где все должно сверкать, никто не хочет стареть. Здесь, в Терезине, есть один седовласый чешский жонглер, который исполняет свои номера уже молча, потому что иначе нехватка зубов выдала бы его возраст. Раньше его лучший трюк состоял в том, что он жонглировал восемью яйцами. В Терезине нет яиц, а если бы были, никто бы не доверил ему такую ценность.

Зубы у Унтана были целы. И так неестественно белы, как может быть бел только дорогой и хорошо подобранный фарфор. Волосы выкрашены в черный цвет. Хотя мероприятие было назначено лишь на следующий день, он вышел из машины с уже загримированным лицом. Мы организовали для него комнату на том же постоялом дворе, где жил наш пьяный майор. Унтан, еще не успев переступить порог, уже начал жаловаться на размещение. Дескать, он ожидал, что место для него зарезервируют в доме получше, не сильно, видать, вы хотели, чтобы артист с мировой известностью выступил у вас с благотворительными целями, а в Берлине ему дали соответствующие гарантии. Но он готов разок погрызть и кислое яблоко — в конце концов, война — и каждый должен чем-то пожертвовать.

Бла-бла-бла.

Еще более обиженно он среагировал на то, что ему придется делить с ассистенткой одну ванную комнату. Хотя — глядя на то, с каким обожанием она на него смотрела, складывалось такое впечатление — они, пожалуй, делили друг с другом и гораздо большее.

Но что поделаешь: Унтан был дрянь.

По его распоряжению ассистентка сунула мне в руки мятую бумажку, на которой был текст, которым следовало его представить зрителям.

— Выучите его, пожалуйста, до завтра наизусть, молодой человек, это будет намного естественнее, чем если вы прочтете его по бумажке.

Это было — слово в слово, как мне показалось, — именно то представление, которое я слышал маленьким мальчиком в „Зимнем саду“. От „мне выпала большая честь представить вам сейчас совершенно особенного гастролера“ до „невероятный и неповторимый Карл Герман Унтан“.

— И вот еще что: много ли будет среди публики людей с ампутированными руками?

— А что?

— Может быть, следует им сказать, что от восторга можно и топать. Для артиста всегда очень болезненно, если там, где он ждет аплодисментов, их нет.

Никто не топал. Выступление не имело успеха. Мягко говоря. Господин Унтан полностью провалился. И даже не заметил этого.

Он был на месте уже за час до выступления — к этому он был приучен еще в варьете, — загримированный еще более толстым слоем, чем по прибытии, и снова принялся склочничать. Во всем, что было для него приготовлено, он находил недостатки. Однажды рабочие сцены в Немецком театре подмешали гастролеру, который вел себя так же, слабительное в чай, а потом, когда он сидел в клозете, заколотили снаружи дверь. Мне тоже пришло в голову несколько изящных идей, которые я с удовольствием реализовал бы с господином Унтаном. Но военное министерство отдало приказ на его выступление, а с ним мы не могли позволить себе никаких осложнений.

Больше всего его злило, что в школьном актовом зале нет сцены. Нет кулис, из-за которых он мог бы драматически появиться.

— Когда люди видят меня сразу, весь эффект пропадает, — жаловался он.

Ассистентка при этом изображала греческий хор, заламывая руки. Правда, при этом она не выглядела и вполовину так комично, как я несколько лет спустя в качестве хора римлян в Кадеко.

Вообще эффект было любимым словечком Унтана. Эффектом было то, что у него во время игры на скрипке порвалась струна, и маленький мальчик, все еще живший во мне, с разочарованием узнал, что эта мелкая авария в „Зимнем саду“ была тогда не случайным, а запланированным событием; эффектом была и простреленная игральная карта, причем как раз на его выходе, когда зрители с удивлением должны были понять, что перед ними действительно безрукий.