Дети Ванюхина - Григорий Ряжский Страница 41

Потерю дядькиного интереса по отношению к себе она почуяла в тот день, когда перевезла на Власьевку остатки своих вещей. Он, узнав о переезде, вопреки ее предположениям, не обрадовался почему-то, а прореагировал вяло и даже, показалось ей, несколько раздраженно. В тот же день она напилась одна по поводу окончательного новоселья и приняла нетрезвое решение о своей дальнейшей жизни. С этой целью она посетила гинеколога и изъяла предохранительную спираль, о которой Шурик в деликатных выражениях договорился с ней в самом начале их романтического прошлого, обозначив таким прозрачным способом свои намерения.

Действовать Милочка решила, не откладывая проблему в долгий ящик. Она хорошо подумала, определилась с линией поведения, какую будет правильней применить в обстоятельствах угасающего романа, немного для этого напряглась и забеременела в назначенные собой же сроки.

Отсчитав двенадцать положенных медициной беременных недель, она добавила для пущей верности еще одну, после которой о прерывании жизни зародыша очередного Ванюхина речь уже не шла, затем напилась, но не сильно, а так, для храбрости, после чего вызвала в Малый Власьевский Шурика по экстренному номеру и сообщила новость сразу, как он явился, без подготовки и сопутствующих слюней.

То, что она услышала в ответ, заставило ее переменить мнение о гуманизме и человечности в широком масштабе, значительно более широком, чем отдельно взятая семья Ванюхиных родом из отдельно взятой Мамонтовки. И потому с этой минуты Шурик, как вариант отца ее будущего ребенка, перестал для нее существовать. Она собрала личные вещи, оставив в квартире все, что покупал и дарил ей дядя за время родственных отношений на Власьевке, и в тот же день уехала на электричке к матери в Мамонтовку, в дом Ванюхиных, в котором выросла и где для нее всегда было место. Это тоже являлось частью задуманного Милочкой плана, предусматривавшего ряд мероприятий, позволяющих занять в жизни место, достойное ее фамилии, а может, и наказать виновных.

Почему Самуил Аронович Лурье решил сообщить Нине о том, что семья его никогда не вернется на Пироговку, он и сам точно не знал. Утром, пересекая двор по пути в булочную, он обнаружил, что сиреневый куст, под которым покоился Второй Торька, усох. Не отцвел, как бывало каждый год, и в нынешнем июне тоже, а именно усох, умер. Он подошел к кусту и потянул на себя сухую ветку. Ветка надломилась и осталась в руке Самуила Ароновича. Он в страхе разжал руку и выпустил ветку, но та не упала на землю, а так и осталась висеть надломленной, соединенной со своим основанием через тоненькую пересохшую шкурку. Обломок этот висел над последним мертвым Торькой, плавно покачиваясь на ветру.

А не вернутся они, сказал Нине, из-за того, что это давно уже стопроцентная американская семья: с синими паспортами, ежегодным инкомтаксом, что по-нашему означает регулярность доходов и обязательность налогов, стабильной и денежной работой у Марика и собственным бизнесом у Иры плюс бесплатное Ванькино ученье в математическом университете, а еще — общее нежелание жить на бывшей родине.

— Так они не вернутся, что ли? — каким-то чужим голосом спросила Нина и посмотрела на старика странно так и недоверчиво.

— Нет, — ответил Самуил Аронович, — не вернутся — нечего им возвращаться сюда, незачем. Разве что на похороны мои — это конечно. Но без меня уже.

— Верну-у-у-у-тся, — вновь недоверчиво протянула Нина и странно улыбнулась, — ка-а-а-к не вернутся.

Самуил Аронович вздохнул:

— Они, Нинусь, с девяносто пятого с паспортами, уже тогда все ясно было. Я себя просто сам обманывал немножко, ну вроде как в надежду игрался, хотя знал-то наверняка.

— А я? — Нина продолжала странно улыбаться, не моргая. — А я как же? А со мной теперь как?

— Ты? — удивился старик. — А что — ты? С тобой что — как?

Нина опустилась на стул, все еще улыбаясь, и уставилась на входную дверь:

— Вы, Самуил Ароныч, неправду мне говорите ведь, да? Неправду?

— Неправду? — удивился в свою очередь дедушка Лурье. — Да нет, солнышко, в том-то и дело, что натуральную правду говорю теперь. Это раньше я неправдой сам себя успокаивал, ну то есть… — Он помялся и уточнил: — Недоправдой, что ли… И с Заблудовскими насчет этого никогда не заговаривал, и сами они тоже таились, получается. Фабриция, мать Ирины, все глаза как-то прятала, про чепуховину разную молола, про гонорары тамошние да про погоду. Видела, что молчу про это неспроста, про главное-то, но сама — ни-ни. А ведь точно знала все — уж от Ирки-то не могла не знать — значит, велели мне о гражданстве и паспортах американских не сообщать. Жалели, стало быть… А теперь… — дед провел рукой в неопределенном направлении и смахнул влагу с правого глаза, — а теперь к тому все идет, что некого жалеть уже будет скоро. Так мне думается…

Нина продолжала сидеть как сидела, но теперь она слегка раскачивалась на стуле: сначала плечами, а потом всем корпусом, вместе со стулом, переваливаясь с левой пары ножек на правую. При этом взгляда от двери не отводила. Она качнулась еще пару раз туда-сюда и задумчиво сообщила:

— Ведь, это вы, Самуил Ароныч, их не остановили: ни когда они в Америку свою собрались, ни когда сына у меня в роддоме отбирали; на смерть, говорит, забираю, а получилось — на жизнь, да за океан еще, чтоб от меня подальше было, от матери родной. — Женщина продолжала раскачивать стул и глядеть в одну точку. Лицо ее побелело, кисти рук вцепились в края стула и тоже побелели, а кончики пальцев налились кровью и стали темно-бордового цвета. Откуда брались в ней такие слова: тихие, размеренные и страшные, в каком закоулке души примостились они в ней и жили раньше, Нина не хотела в эту минуту понимать. Слова эти неспешно выпархивали из ее глубин и медленно, раскачиваясь в такт с Ниной, продолжали одно за другим наплывать на опешившего старика: — Ирка ваша мертвого родила ребеночка, недоношенного, а моего по обману забрали, близнеца второго, в параличе, сказали, в детском, умрет, сказали, все равно, вот-вот… А это мо-о-о-й сын был, а не её-о-о-о, и не ва-а-а-а-ш Лурье, Самуил Ароныч, а мо-о-о-о-й Ванюхин, мо-о-о-о-й Иванушка, в честь дедушки Ивана назвала, убитого Михеичева, — она наконец развернулась вместе со стулом и вперилась взглядом в старика через свои большие очки, — Михеичева нашего, а не вашего Лурье!

Самуил Аронович все еще не мог поверить в то, что явственно видел сам и мог слышать собственными ушами. В первый момент он принял это за неожиданный спектакль, разыгранный Ниночкой для приведения его в чувство по поводу расстройства из-за сказанного им же. Но на спектакль это больше не походило: слишком не похожа была так странно сидящая перед ним женщина на Нину, на его преданную Ниночку.

— Почему — с твоим Ванечкой? — растерянно спросил он у этой чужой женщины, которая недавно была Ниной. — Почему — Михеичева в честь? — Слова путались и терялись где-то на пути от мозга к губам или ото рта к связкам, и он не мог их подобрать, потому что его продолжало клинить и получались только отдельные слова, обрывки даже, фразы переставали складываться. — Кака парали… чему уби… то мёрты… — Ему стало тяжело дышать, он остановился, и ему удалось сложить их наконец в фразу. И на этот раз вышло внятно: — Ниночка, ты про что говоришь такое?