Неприкаянный дом - Елена Чижова Страница 41

Мир победителей устроен по-своему. Главное – понимать: откуда и что можно взять.

– Может… – я обращаюсь исключительно к ее отцу, – по чуть-чуть?

– Да уж… Не помешает.

– Саша, достань. Там, на дверце.

Она достает бутылку. Демонстративно ставит две рюмки. Выходит из кухни. Ничего. Я смотрю ей вслед. Пусть подумает. Пусть!

– Ну что тут скажешь… – он поднимает бутылку, как будто собирается глотнуть из горла́. – Хотя… Если бы граф Толстой узнал про наши миры и войны, вполне возможно, пересмотрел бы вопрос с эпиграфом. А вообще, конечно, смешно… Как в тридцатых. Разве что не расстреляны. Уехали, исчезли, затаились. Чудовищный культурный откат . Явились новые варвары. Вот уж не думал, что доживу. Сам стану бывшим. Буду сидеть и плакать на реках Вавилонских. Все расхищено, предано, продано…

… черной смерти мелькало крыло,

все голодной тоскою изглодано,

отчего же нам стало светло?..

Мы читаем хором. Бормочем, как попики над свежей могилой. Мы – обломки старого мира, которому Господь дал литературные скрижали.

– Я пришел к выводу: действовать надо исторически. Нельзя обращать внимание на все эти вопли. История кончилась? – он обращается к своим воображаемым оппонентам. – Отлично. Каждому воздастся по его вере. Пусть сидят в своем эстетическом курятнике. Пусть! А мы начнем сначала. Русская жизнь всегда строилась на идее этики. Этики, а не эстетики… Традиции, а не новизны.

Строилась и наконец построилась… Я пережидаю поток красноречия. У меня слипаются глаза.

– Если ты так уверен, действуй. Борись за историческую этику. Или как там ее… Этическая история? Чем не базовая идея !

– То-то и оно! Почему ты меня не слушаешь? Я говорю: в основе этики лежит преемственность. Нельзя игнорировать то, что сделано до нас. Раньше я думал: достаточно выкинуть советские цитаты. В конце концов, это просто искусственные вкрапления. Надеялся: останется плоть. Нечто верное и непреходящее, не зависящее от слома эпохи…

– Прости. Я тебя слушаю. Очень хочется курить. Схожу возьму сигареты.

– Ты говорил: верное и непреходящее, не зависящее от слома эпохи, – я открываю сигаретную пачку. Щелкаю зажигалкой. Вдыхаю дым. Дым кажется горьким. Неужели все-таки простудилась? Только этого не хватало.

Он тянется к сигаретной пачке.

– Ты же бросил!

– А! – он отмахивается обреченно. – В том-то и дело, что оно зависит. Если базовая идея себя исчерпала, труды предшественников превращаются в своды цитат и цифр. Тогда я решил: ладно. Профессионалы приспосабливались вынужденно. Остаются любители. Такие, как твой отец. Помнишь, я взял его папки. Цитаты. Выписки. Ни-ка-ких интерпретаций. И что?

– И что?

– А ничего. Без базовой идеи в этом нет ни-ка-кого смысла. Как на чужом языке. Ни былого величия, ни былой красоты… – он усмехается. – Мы – новые греки. Наследники великой цивилизации, которую можно только раскапывать и хранить.

– Как коросов и кур?

– Что? – он переспрашивает. – А… Вот именно. И это еще в лучшем случае.

– А в худшем?

– В худшем? – заглядывает в рюмку. – Обломки, которые невозможно склеить…

– Или старухи.

– Какие старухи?

– Обыкновенные. Терракотовые. Помнишь – за стеклом? Сам говорил: я на нее похожа…

– Ты?! – он смотрит изумленно.

– Говорил, – я стою на своем. Водка, выпитая на голодный желудок, вступает в голову. – Толстая и уродливая, с огромным животом. Гротеск, вытесненный за пределы жизни…

– Ах, вот ты о чем… – Он тянется за новой сигаретой. – Ну, в каком-то смысле… Согласись: вы неплохо устроились. Со своей литературой.

– Да, – я выпиваю то, что осталось на дне рюмки. – Мы устроились хорошо.

– Кстати, не обольщайся, – он идет на попятный. – Если вдуматься, в литературе тоже не просто. Помнишь эмигрантских поэтов? Не наших, – трет затекшую спину. – Тех, кто писал в тридцатых. Казалось бы, свобода! А стихи – так себе. С другой стороны: СССР – мертвая страна. Борьба за снижение культуры. Но все-таки были поэты. Павел Коган, Светлов, Илья Сельвинский – мальчики убитого поколения . Ровесники революции. Ничего не помнили. Жили химерами. Бред, – он берется за голову, – мечтали о советской империи. От Японии до Англии. Молились большевистскому тотему. Но – живые стихи… Читаю – мурашки по коже. От ужаса, от восхищения? – его голова никнет. – С исторической точки зрения это нельзя объяснить. Иногда думаю, – он смотрит вслед нашей дочери, – нелепая страна. Жалкая и нелепая. С нормальными народами Бог разговаривает через их историю. А с нами? Через литературу?! – ему, историку, эта мысль кажется кощунственной.

– Тебе не кажется, что у тебя все равно получается историческое объяснение?

– Историческое? – он хихикает. – Пожалуй. Хочешь сказать, мы с тобой дополняем друг друга?

– Не мы, а наши специальности, – я пресекаю переход на личности .

Этого только не хватало. Филолог и историк. Шерочка с машерочкой. В нашем мире все нити давно оборваны.

В ванной шумит вода.

– Не занимай! – Надеюсь, она меня слышит. – Мне надо полежать, согреться.

Александра заглядывает:

– Вроде уж и так тепленькие. Мусик, ну можно я – первая… – она канючит. – Уже и пены напустила. И вообще. После водки нельзя сразу в ванну. Опасно для сердца.

Откуда ей знать – что опасно для наших сердец? У них другие сердца. Похожи на желудки – откликаются исключительно на естественные раздражители: голод, желание, страх.

– Кстати, отмщение – из Анны Карениной. Довольны? И аз воздам.

Судя по интонации, «аз» она пишет с маленькой буквы.

– Уж ты-то возда-ашь! Догонишь и еще воздашь…

Тема сочинения – «Анна Каренина»: борьба любви и нравственности. Толстовский метод диалектики души. Вечное противоречивое движение чувств и мыслей героев. В своем романе автор выдвигает радикальный тезис: преступная любовь, не осененная таинством брака, обречена именно по этой причине. В то время как супружеская…

Я кошусь на своего бывшего: «Господи, какая муть!..»

– Зачем ты себя мучаешь? Выдумываешь… про этот суд, – дело не в личных отношениях. Мне жаль его по-человечески. – Никакого суда не будет.

– Будет, – он дергает шеей. – Рано или поздно обязательно будет.

– Ну хорошо, – лучше не спорить. Таких, как он, все равно не переспоришь. – Можно подумать, ты строчил доносы. Ты что – был стукачом?

– Стукачом – нет, – он отирает взмокший лоб.

– Хочешь сказать, диссертации – те же рукописи? В смысле, не горят?