t - Виктор Пелевин Страница 41

Вдруг он заметил впереди лежащего на льду человека. Это был полный мужчина в служебном фраке с гербовыми пуговицами, золотым шитьём на воротнике и крестом на шее. Он, несомненно, был мёртв. Его треуголка с пушистым белым пером валялась на льду в нескольких метрах от тела, а у разорванного горла темнела смёрзшаяся кровь.

Затем Т. увидел ещё один труп: женщину в шёлковой ночной рубашке. Её тело было изорвано собачьими зубами.

«Кербер — это сторож, — вспомнил Т. — Только что именно он сторожит? Загробный мир вряд ли надо охранять от живых, которые хотят туда попасть. Скорее наоборот…»

Собака была уже близко. Как Т. ни пытался взять себя в руки, это не получалось — к горлу подступали спазмы страха.

«Ведь было ручательство, что всё кончится хорошо, — подумал он. — Но какое именно? Да. Белая перчатка. Только не забыть — белая перчатка…»

Эти слова странным образом помогли.

Т. понял — он не может разогнаться, потому что рывки его тела слишком резки, а двигаться следует плавно, стараясь, чтобы взмахи рук и толчки ног выходили округлыми и неторопливыми, похожими на естественный ход маятника. Надо было не дёргаться, а как бы раскачиваться навстречу набегающему льду.

Как только он начал двигаться по-новому, собака стала отставать. Вскоре у Т. отлегло от сердца. Ему даже почудилось, что он услышал где-то рядом смех — но это смеялся ветер.

Назад уплыли ещё несколько причудливых трупов, лежащих на льду — дама в чёрных кружевах, прилично одетый господин с лошадиной головой (Т. вспомнил про говорящую лошадь) и, наконец, три несомненных Наполеона Третьих, только на разных стадиях жизни: один — худощавый и молодой, с аккуратно подстриженной бородкой и одинокой снежинкой ордена на военном мундире, другой намного старше, с острыми стрелами навощённых усов, разлетающихся далеко от лица, и совсем уже закатная версия, с проседью в волосах, в простом двубортном жилете под тёмным домашним халатом. Все три Наполеона лежали рядом, и, если бы не множество собачьих следов вокруг, можно было бы решить, что их положил один залп картечи.

А вслед за этим показался мертвец, которого Т. отчего-то не ожидал тут увидеть. Это был отец Варсонофий в своей тёмной рясе. Его лицо было изуродовано осколками близкого взрыва, но продырявленный клобук, низко надвинутый на лоб, каким-то образом удержался на голове. Если над несчастным и поработали собачьи зубы, заметно этого не было.

Следующего покойника Т. тоже узнал сразу, хоть никогда его не встречал. Это был румяный лысоватый блондин, с лица которого даже смерть не сумела смыть выражение осторожного оптимизма. Он лежал навзничь, балетным движением откинув правую руку, к которой тянулась длинная цепочка, начинавшаяся от жилетной пуговицы. На конце цепочки был маленький никелированный ключ.

«Это же директор банка, про него Кнопф говорил, — подумал Т. радостно. — А ключ — от курантов вечности… Всё-таки завёл, пострел».

Рядом с покойником лежал небольшой кожаный саквояж жёлтого цвета — он был прямо на пути, и Т. задел его ногой, чуть об него не споткнувшись. Саквояж с неожиданной лёгкостью поехал прочь по льду.

«Должно быть, вся эта равнина усеяна разнообразными кадаврами, которые стремились воскреснуть, но не смогли…»

Он оглянулся.

«А у меня, кажется, выйдет…»

Трёхголовая собака была уже не видна. По телу прошла последняя волна страха, а потом Т. заметил, что красная полоса заката погасла.

Стало быстро темнеть. Удары ветра сделались резче, вокруг понеслись хлопья снега, и вскоре разбушевалась самая настоящая метель.

Теперь не было видно ни зги. Напор дувшего в лицо ветра стал очень сильным, и Т. почти не продвигался вперёд; оставалось только надеяться, что ветер точно так же отбрасывает назад трёхголового пса, если тот ещё пытается за ним гнаться.

На секунду ветер достиг непреодолимой мощи — и вдруг Т. буквально вылетел из снежного облака в синий летний вечер.

Он потерял равновесие и упал в траву. Коньки, только что прочно сидевшие на ногах, сами соскочили и уехали в снежное облако, оставшееся за спиной, после чего это облако, закрутившись, превратилось сначала в смерч, потом в узкий столб снежного праха и исчезло без следа.

Было почти темно. Т. лежал на траве недалеко от кирпичных развалин. Ужасно болела голова, саднила оцарапанная пулей рука, но всё же он был цел.

Бросок бомбы оказался точным — при взрыве Т. попал в мёртвую зону, и его не задело.

Монахам повезло меньше. Все чернецы были мертвы — их иссечённые осколками тела лежали вокруг Т. по радиусу от точки взрыва, как лепестки страшного цветка смерти, центром которого был он сам. Поодаль валялся Варсонофий — здесь он выглядел не так, как на льду. Кровавый след за его телом показывал, что он пытался уползти, но сил хватило ненадолго. Под его повёрнутым в траву лицом натекла большая лужа крови, где размокал теперь клобук.

Т. поднялся на ноги, посмотрел туда, где исчез снежный вихрь, и вдруг заметил в траве что-то жёлтое. Прихрамывая, он подошёл ближе и увидел тот самый саквояж, который валялся на льду возле мёртвого банкира-часовщика. Саквояж не был заперт — открыв его, Т. увидел ровные столбики завёрнутых в бумагу монет.

«А это кстати, — подумал он, — я ведь поиздержался…»

Когда он вышел на дорогу, уже совсем стемнело. Он чувствовал страшную, неземную усталость — словно на его плечах висело коромысло со свинцовыми вёдрами, полными воды из Стикса.

Вскоре на тракте появился огонёк — это был керосиновый фонарик на оглоблях телеги. Т. встал в самой середине дороги, чтобы мужик увидел его издалека и не испугался. Подъехав, телега остановилась.

— Подбрось, братец, — сказал Т. — Награжу.

— Куда свезти, барин?

— В Петербург. И быстро, братец, быстро.

Мужик немного подумал и кивнул. Т. забрался в телегу и накрылся скомканной попоной, лежавшей поверх сена.

Через несколько минут езды, когда его уже морило в сон, мужик спросил:

— А в Петербурге куда, барин? Он большой.

— К Достоевскому, — ответил Т. решительно.

— Достоевскому? — удивился мужик. — Шутить изволите, барин. Достоевский уж сколько лет как померли.

— Врёшь…

— Вот те крест, барин.

— Тогда в гостиницу. В самую лучшую, на Невский.

— Сделаем.

«Однако, какой-то слишком удобный и вежливый мужик, — думал Т., засыпая. — Словно он последние десять лет каждый день выезжает на дорогу в надежде подобрать барина, только что переправившегося через Стикс. Верно, толстовец… Впрочем, в русском человеке всегда есть тайна, так почему бы не найтись такому именно мужику? Следовало бы, конечно, поработать над образом. Задуматься, как он рос, как влияли на его душу великие события в жизни нашего Отечества… Или лучше просто дам ему золотой, и ну его к чёрту, в самом деле».