Счастливцы и безумцы - Игорь Сахновский Страница 41

В ординаторской усталый мужик в белом колпаке, похожий на повара, ощупал Сидельникова соболезнующим взглядом, вытерпел его одышливые вопросы и, не скрывая своей доброты, заверил: «Ничего страшного, возрастное недомогание. Сколько ей…» Он ободряюще подморгнул: «Старенькая уже перечница». «Сам ты перечница», – вслух подумал Сидельников, хлопнув дверью.

Розу он увидел в коридоре. Она шла медленно, прижимаясь боком к стене и неуверенно, по-сиротски озираясь. Сейчас, когда ей казалось, что никто её не видит, у неё было такое лицо, будто в жизни не осталось ничего надёжнее, чем эта зелёная стена и огромный каторжный халат без пуговиц, который она придерживала на животе.

– Ты за мной? Ты меня заберёшь?

– Да, да, – повторял Сидельников, стараясь поднять жестяной ворот халата, чтобы прикрыть ей ключицы и высокую худую шею.

– Я только попробую сходить в туалет. Извини.

На улице она сказала:

– Как хорошо, что – ты. Я думала, уже не выйду на воздух.

Он вёл её за руку домой, как девочку, как в другие времена она уводила его из детсада.

Дверь им открыла Татьяна, растрёпанная, босая.

– Всё? Подлечились? Как себя чувствуете? У нас вчера воду дали. Так я и сама намылась, и полы намыла! Мне в третью смену сегодня.

– А мне во вторую, – сказал Сидельников ни к селу ни к городу.

На кухне Лиза кормила младенчика, уталкивая толстую грудь между его щеками.

Комната Розы была не заперта. Там братья Дворянкины, лёжа на полу, рубились в «чапаева». От их щелчков сидельниковские пластмассовые шашки летели с доски во все стороны. Через несколько лет один из братьев, Юра, испытатель самопального поджига и заточки, уйдёт по хулиганской статье мотать свой первый, но не последний срок. А другой, Толя, раненный под Кандагаром, вернётся после госпиталя с незаживающими нарывами на ногах, но откровенно гордый круглым числом самолично убитых афганцев. И когда в официальных новостях всплывёт новое, необычайно скромное выражение «ограниченный контингент советских войск», Сидельников будет представлять себе этот ограниченный контингент неизменно в лице Толи Дворянкина.

Роза вежливо сказала братьям «кыш», заперла дверь и попросила Сидельникова поглядеть в окно – ей надо переодеться. Солнце было неярким, но заснеженный двор почти ослеплял, отражая целое небо и посылая в комнату великанский солнечный зайчик. На утоптанном пятачке посреди сугробов похаживала рыжая Лида в клетчатом пальто из «Детского мира», размахивая сеткой с пустой бутылкой из-под молока. За всем этим угадывалась некая печальная тайна, прозрачная логика утрат, счёт которым уже начался. Всё было озаглавлено именем уходящей Лоры, причем новизна любовного несчастья мешала полностью в него поверить.

Сидельников уже не помнил, что стоит у окна вынужденно, по просьбе Розы, когда, повернувшись, напоролся взглядом на то, что видеть не полагалось. Он отвернулся в ту же секунду, но хрусталик, сетчатка – или чем там ещё орудует слезливо-безжалостный фотограф? – сделали свою работу. Теперь Сидельников сможет видеть эту картину хоть с закрытыми глазами, хоть в следующем веке.

Роза, нагнувшись, сидя на краешке стула, снимала хлопчатобумажный чулок. Вместо высоких серебряных кувшинов были две длинные складки с червоточинами сосков, сползающие в яму живота между выпирающими углами подвздошных костей. И под кожей, удивительно гладкой, везде просвечивала какая-то окончательная земляная чернота.

«… Пусть к нам, если хочет, переезжает, – сказала Сидельникову мать. – Всё-таки не одна будет». В тот день он стащил из домашнего холодильника засахаренный лимон в поллитровой банке и понёс Розе. Она ела этот лимон с видимой жадностью, сразу из банки, доставая столовой ложкой одну за другой соскальзывающие мятые дольки.

– Переезжай к нам. Всё-таки не одной быть. И мама тоже говорит…

Она перестала жевать, быстро сглотнула, а потом известила всегдашним холодным голосом:

– Мне есть где жить.

Дважды он принимался уговаривать – она даже не слушала. Настаивать было бесполезно. Её несгибаемая самодостаточность позволяла Сидельникову думать, что всё поправимо. Впрочем, он и так не верил ни в какую безнадежность. Это у него могло быть всё плохо, это он мог загибаться от своей бесценной беды – Роза оставалась величиной постоянной. Единственное, что изменилось: с самого начала болезни она запретила наведываться Иннокентию, который все эти годы не исчезал с горизонта.

Сидельников ещё вспомнит не раз, как, приходя к Розе в её последнем феврале, последнем марте, июле, он всё поторапливался уйти, просто потому что сильно хотел курить, а при ней было нельзя.