Четвертый звонок - Марианна Гончарова Страница 41

«Э! Мама, иди посмотри! Так это же Паата, мой знакомый врач-спасатель, когда я на лыжах падала с горы, а он меня из сугроба выкапывал!!!»

Галя, к слову, тогда, чтобы вы знали, жила на втором этаже. Так вот, Паата собирался фланировать мимо ее окон на ходулях, делая вид, что просто так приехал отдохнуть и прогуливается туда-сюда, чтоб у Гали, ее мамы и сестры речь временно отняло от неожиданности. Вот вдруг в окне проплывает фигура Пааты… И он даже головы не повернет на их изумленные физиономии… Шагает, курит, гуляет, скучает… Такой ладный, поджарый… Мол, а что, нельзя, что ли? Где я хочу, такой красивый, там и разгуливаю…

Для чего это все? Эффект неожиданности, понимаете, да? А потом быстро приедет мама Пааты, брат Пааты Важа и жена брата Пааты Марина. И куда Гале деться тогда… Учитывая, что все они мало что врачи, так еще и поют, как ангелы. А в грузинской музыке много воздуха, она держит тебя на поверхности, не дает утонуть, а, наоборот, с каждым тактом поднимает тебя все выше и выше… И дальше дело техники.

И когда Паата уже заказывал ходули — правильно, в мебельном цеху, — там познакомился с Зигмундом. Зигмунд, с бородой, трубкой и в черном свитере, эффектный, такой красивый, почти как грузин, хитростью подружился с Паатой, потому что такого пригожего актера нельзя было упустить. И Паата увлекся этой замечательной идеей вскружить голову девушке Гале не только трюками на ходулях, но и произвести хорошее впечатление через искусство. А ходули могли и подождать до следующего решительного шага. И Паата, как дефицитный актер на первых ролях, стал качать свои права.

— Интриганы вы! — кричал Паата. — Вы все хотите играть наших. А Паата должен играть фашистского старосту Стецюка, да?! Я что, дурак совсем, да? Паата что, себе враг? Паата что, своей маме враг?! Моя мама, знаете кто?! Она в молодости танцевала в Доме культуры города Риони прекрасный танец, моя мама. На все праздники танцевала моя мама! Танцевала-танцевала, прыгала-прыгала, кружиласькружилась, демонстрировала в танце любовь и уважение к партии, а в конце танца моя мама с длинными косами, молодая такая, гибкая и прекрасная, из большой вазы доставала портреты Сталина и Мао Цзэдуна и поднимала высоко вверх двумя руками! А вы хотите, чтобы Паата, потомственный грузинский и немножко китайский патриот, играл классово чуждую его семье роль эсэсовского прихвостня — старосту в кожухе, с повязкой на руке и в кепке на голове?!

Конечно, Паата хотел играть только хороших, потому что мама приедет специально. И брат Важа приедет. И жена брата красавица Марина. Потом что?! Будут рассказывать дома соседям, что Паата играл фашиста. И соседи к его приезду выставят в чердачном окне пулемет, недолго разбираясь.

— Не буду играть фашистского старосту. Тогда я ухожу, Зигман, ухожу!

— А что ты хочешь, Паата?! Это же театр. Такая пьеса. Про войну, Паата. Надо, Паата.

Паата схватился за голову и завыл:

— Маму мою пригласил! Брата Важу пригласил! Марина — жена брата приедет! Мою девушку сватать приедет! Ножика сейчас нет, тебя зарезать, коварный Зигман!!! Пистолета нет, тебя застрелить! Слов плохих нет, тебя оскорбить! Заманил меня холоднокровно, а сам меня фашистским старостой делает! У нас в роду никогда старост не было! Меня даже в школе хотели старостой выбрать — так я отказался! Я хочу играть раненого героя. Чтобы сдержанно стонать. Чтоб лицо мое прекрасное искривило страданием!!! Чтоб моя девушка пришла в театр и видела, какой я сильный и мужественный!!! Чтоб она обливалась слезами и гордилась! Что попала под мое обаяние через мой образ храбреца и силача! Сережки ей подарю, моей красавице, купил сережки моей Гале и ее маме… Скажи, возьмет ее мама из рук фашиста сережки в бархатной коробочке?! Не буду тебе выступать! Все! Пойду ходули доделывать, чтоб мимо Галиных окон гулять.

Зигмунд махнул рукой и отдал Паате роль советского партизана. Раненного… легко… но в голову.

Странно, и почему он тогда хромал? Почему Паата хромал, когда выходил на сцену, опираясь на Леньку Десяткина, тоже советского партизана? Паата, легко раненный, но в голову… Переигрывал…

Кроме того, Зигмунд весь текст отдал Леньке. У Леньки почти не было акцента. У Гришки Постельника был и у Пааты был, а у Леньки почти не было. Но Гришка очень хотел слова, а ему дали только «Это мы, партизаны». Гришка заявил, если не дадут слова, он уйдет. По примеру Пааты стал шантажировать отчаявшегося Зигмунда. Гришка очень хотел говорить много слов и петь любимую песню своего папы, песню про войну. Ну пусть не петь во весь голос, развернув грудь, как Николай Гнатюк, но хотя бы напевать. Вот так: «Ка-закии-и! Казаки-и-и! Едут-едут по Берлину наши казаки…»

Но Зигмунд сказал, что песня эта не годится, и не потому, что Гришка не казак, а потому, что песня эта отражает взятие Берлина, а в пьесе, которую ставил Зигмунд, до Берлина было еще ох как далеко.

Кстати, этот казак Гришка и жена его Ада потом-таки уехали в Германию… Обиделись на все окончательно и уехали. Катались по Берлину… наши казаки…

Но это было потом. А тогда все были увлечены, готовились к премьере.

Паате дали в спектакле петь под гитару и парочку реплик, где, как считал Зигмунд, не будет очень слышно акцент Пааты.

Короче, хата такая украинская… Там крестьянка Валентина, вдова лесника, пышная и шикарная… Почему она губы накрасила, простая лесничиха времен Великой Отечественной войны, почему глаза подвела, как Майя Кристалинская… И никто не успел ее поймать в кулисах, щеки и губы оттереть. Так и вышла со старинным утюгом в руке, мотала им, мотала… Мать Пааты, та самая, которая в молодости танцевала танец лояльности к коммунистической партии, осведомленная целиком о содержании пьесы, сообщила соседям по зрительному залу, Гале, Галиной сестре и Галиной маме:

— Это вдова лесника, она охлаждает утюг… — Мы видим, — вежливо ответила Галина мама. Она очень настороженно относилась к попыткам Пааты наладить отношения. Она предупреждала Галю, что у грузина, конечно, большое, горячее, но очень вместительное сердце, что в него помещается много девушек с печальными белыми светлыми лицами.

Вдруг стук.

— Хто там? — кокетливо поинтересовалась простая крестьянка Валентина, вдова лесника, с утюгом.

— Гэта мы… — громким, но интимным шепотом из-за кулис сообщил Ленька Десяткин.

— Мы! Партизане… — уточнил Гришка Постельник, партизан, раненный в ногу.

— А вы хто, русские? — забеспокоилась Валентина, приставив ладошку козырьком ко лбу, как будто в поле, глядя в кулисы.

— Ну канешна русскии, — с жаром нетерпеливо подтвердил Гришка Постельник.

— С’авецкии! — деловито уточнил Паата.

— А-а-а… — задумчиво протянула простая, нарумяненная, с подведенными глазами крестьянка Валентина с утюгом. — Ну тогда входите.

И эта подозрительная тройка русских партизан практически выпала в обнимку из-за кулис на сцену. Они дружно вывалились, бережно поддерживая друг друга, вот тут-то Паата с перевязанной головой и захромал для пущей, видимо, важности, опираясь могучей рукой горного врача-спасателя о плечо хрупкого фотографа Ленечки Десяткина. С другой стороны, как сиамский близнец, к Леньке приклеился Гришка Постельник, раненный непонятно во что. Втроем они бойко подскакивали, несколькими ногами сплетясь навечно, и допрыгали до лавки, покрытой домотканой дорожкой…