Настоящая любовь или Жизнь как роман - Эдуард Тополь Страница 41

МАРИЯ (подхватывая). Да, да, Алеша! Он наш, он наш брат, он уже простил нас, и без него мы не будем счастливы… Но мы будем жить втроем… (Спохватившись.) Боже! Что это я такое сказала!..

Глядя на них двоих, Мария, словно опомнившись, закрывает лицо руками. Вергунов, обняв Марию, крепко прижимает ее к себе…

ВЕРГУНОВ (Достоевскому). Не вините нас! Уверяю вас, мы будем совершенно счастливы и именно наш брак послужит началом…

ДОСТОЕВСКИЙ (резко перебивает). Вы говорите: брак? А на какую жизнь ее обрекаете?

ВЕРГУНОВ (с обезоруживающей простотой). Я и сам еще не хорошо знаю… Но была бы решимость, а там все само устроится. Я найму квартиру, к нам будут ходить друзья; и я буду жить своими трудами. Знаете, у меня третьего дня явилась удивительная мысль. Я хочу писать повести и продавать в журналы, так же как прежде и вы. Вы мне поможете; ведь вам все равно запрещено печататься. Как раз вчера я всю ночь обдумывал один роман — так, для пробы, и знаете ли: могла бы выйти премиленькая вещица, а главное, за нее дадут денег… ведь вам же платили!

Достоевский смотрит на него с изумлением и открытой насмешкой.

Мария ставит самовар, раздувая в нем угли мехами.

ВЕРГУНОВ (Достоевскому). Смейтесь, смейтесь! Но вы поможете мне и будете поправлять мой роман. (Глядя на Марию.) Ведь это вы для нее сделаете, вы же любите ее… А если не удастся роман, то я могу давать и уроки. Ах, Маша! Да много ли нужно нам для счастья!

МАРИЯ. А где ты был эти дни?

ВЕРГУНОВ. У ссыльных…

МАРИЯ (в ужасе прикрыв рот рукой). Где?!

Вергунов успокаивающе берет ее за руку.

ВЕРГУНОВ. Там было человек двенадцать студентов, офицеров, художников; они все вас знают, Федор Михайлович, то есть читали ваши сочинения и много ждут от вас в будущем. Так они мне сами сказали. Я говорил им, что знаком с вами заочно, через Марию, и они приняли меня по-братски, с распростертыми объятиями…

МАРИЯ (приходя в себя). Алеша, ты сошел с ума! Ты же мне клялся не ходить туда! Как же ты мог? Посмотри на Федора Михайловича! Ведь он через такие кружки и пострадал. (Ужасаясь.) Боже, неужто и ты?

ВЕРГУНОВ (покровительственно улыбаясь). Перестань, Маша. Сейчас иные времена. И потом — это все молодежь свежая; все они с пламенной любовью ко всему человечеству; и все мы говорили о нашем будущем. Одна девушка сказала, что как только войдет в права наследования родительского состояния, тотчас же пожертвует миллион на общественную пользу.

ДОСТОЕВСКИЙ (с сарказмом). А распорядителями этого миллиона будет вся ваша компания?

ВЕРГУНОВ (с жаром). Неправда! Стыдно так говорить! И вообще, Федор Михайлович, вы же нарочито выставляете меня дурачком перед Машей, потому что сами хотите на ней жениться. Но неужели ей лучше будет с вами, тридцатипятилетним пожилым человеком, у которого уже все позади, уже отличившимся не в хорошем, а в плохом смысле и закрывшим себе все пути? Гляньте на себя: да, десять лет назад вы написали знаменитый роман, но теперь… теперь вы уже идете с ярмарки! А я только иду на ярмарку, мне двадцать четыре года, у меня все впереди…

МАРИЯ. Алеша, что ты говоришь! Как ты можешь?!

ВЕРГУНОВ (Достоевскому). Вы спрашиваете, на какую жизнь я ее обрекаю? А мы, Федор Михайлович, мы разрушим ваше старое общество лжи, бесправия и нелепых церковных идолов и построим общество прогрессивное, общество всеобщего равенства и социальных прав для всех граждан!

ДОСТОЕВСКИЙ (с кривой усмешкой). А вы спросили у этих граждан: хотят ли они? Цели всех предводителей прогрессивной мысли человеколюбивы и величественны. Но дай, Маша, этим учителям (кивок на Вергунова) разрушить старое общество и построить новое — выйдет такой мрак и хаос, что все здание рухнет под проклятиями человечества. (Вергунову.) Нет, мальчик, не нужны русскому народу ваши идеи…

ВЕРГУНОВ. А вы-то откуда знаете? Вы-то по какому праву за русский народ говорите?

Достоевский смотрит ему в глаза — это дуэль двух врагов, разделенных короткой крышкой кухонного стола, на котором стоят самовар и чайные стаканы.

Это дуэль двух поколений, «отцов и детей»…

Это дуэль 35-летнего Достоевского с самим собой, 25-летним членом петербургского кружка социалистов-утопистов…

И это дуэль двух мужчин из-за одной женщины, которая сидит за столом между ними…

И вдруг, стряхнув с ноги сапог и портянку, Достоевский поднимает босую ногу и грохает ее — стертую до кости, со шрамами от кандалов — на стол прямо перед лицом Вергунова.

ДОСТОЕВСКИЙ. Вот мое право! Кандальное!

От удара его ноги стакан с чаем опрокидывается на брюки Вергунова.

Вергунов оскорбленно вскакивает и выбегает из дома, хлопнув дверью.

Мария бежит за ним.

МАРИЯ. Алеша!..

Достоевский, оставшись один, устало клонится со стула.

Когда Мария возвращается в дом, она находит Достоевского спящим на полу.

В досаде Мария перешагивает через него, проходит в комнатку сына.

Там, на кровати, свернувшись клубком, спит Павлик.

Мария укрывает сына одеялом и задумчиво стоит над ним.

Вернувшись на кухню, убирает со стола посуду, изредка глядя на спящего на полу Достоевского. Затем садится перед ним на табурете и, сгорбившись, долго смотрит ему в лицо… Выходит из дома, приносит охапку дров, растапливает печь… Наливает воду из кадки в ведро, стоящее на печи… Приносит из каморки корыто и, громыхнув им, ставит это корыто рядом с Достоевским.

Но Достоевский не просыпается и от этого грохота.

Мария стягивает с него сапоги, портянки, принимается расстегивать латунные пуговицы солдатской куртки.

Достоевский открывает глаза, испуганно смотрит на Марию.

ДОСТОЕВСКИЙ. Я… я сейчас уйду…

МАРИЯ (буднично). Никуда ты не уйдешь… (Снимает с печи ведро, шумно выливает из него горячую воду в корыто.) Вставай, гений, купаться будем.

…Через час, в постели, она котенком лежит на его плече, а он говорит счастливо и воспаленно, с вдохновением.

ДОСТОЕВСКИЙ. Мы обязательно уедем отсюда, обязательно! Ты знаешь девиз Бальзака? «То, что Наполеон завоевал мечом, я завоюю пером!» Но я — я лучше Бальзака! Да, да! Я талантливей! Я сочиню стихи новому императору… да, это хорошая идея — я оду ему сочиню на коронацию! — и добьюсь полной амнистии и позволения печататься! И я напишу… Ох, Маша, я ведь такие характеры видел в каторге, таких историй наслышался — на сто романов хватит! И каких!