Узелки - Евгений Гришковец Страница 41

Сидя за письменным, стоящим у окна столом, изнывая от тоски и домашнего задания по физике или по русскому языку, я мог подолгу смотреть на то пирожное и просто им любоваться.

А в стекле окна моей комнаты, в том стекле, что было внешним, я как-то обнаружил, разглядел маленький пузырёк. Идеально круглый. Шарик воздуха в стекле. В отличие от физиономии на потолке его можно было видеть только днём, лучше всего солнечным. Серыми пасмурными днями он казался просто точкой, а во время дождя, когда по стеклу бежали струи и в него били капли, мой пузырёк и вовсе исчезал, тонул, растворялся в воде.

Зато в солнечный денёк в том пузырьке, особенно когда окно было свежевымыто, мог застрять блестящий, сверкающий солнечный луч.

Мне нравилось совмещать пузырёк с разными деталями пейзажа, который существовал в моём окне. Можно было посмотреть под таким углом, что сверкающий пузырёк становился маленьким светилом в голубом дневном небе. Или он мог сверкать на стене дома напротив, или его можно было совместить с проезжающей вдалеке по улице машиной. Использовать его можно было по-разному.

Ещё в дверце деревянного лакированного шкафа угадывался нежный, плавный женский силуэт. Туманный и таинственный.

Я ясно помню эти знаки, но я не могу вспомнить, с какого времени перестал их видеть. Точнее, перестал их находить и разглядывать. Наверное, это произошло тогда, когда я совсем перестал прыгать через трещины на асфальте, ходить по бордюрам, ломать лёд на лужах, восторгаться проезжающими с воем сирен пожарными машинами, срисовывать иллюстрации самых интересных книг, уговаривать папу купить мотоцикл с люлькой или хотя бы лодку с мотором, мечтать о настоящем ноже, бинокле и роботе, который был бы не игрушкой, а компаньоном во всех делах.

Хорошо помню своё первое в жизни несчастливое лето. Я по привычке, по инерции ждал его. Ждал всего, что с ним было связано. Даже долгой дороги на юг к морю ждал. Путешествие в трое с половиной суток поездом всегда было началом летних удовольствий. Купе, верхняя полка, особая вагонная еда, станции, знакомство с попутчиками и их детьми, игра в карты по многу часов, один за всю дорогу давно обещанный поход в вагон-ресторан, редкие тоннели и звонкие мосты через широкие реки, книга, которую не запрещали читать даже после полуночи при свете маленького пучеглазого фонаря, стук колёс, который мысленно можно было подстраивать под любые песни, кружившиеся в голове, и радостное ощущение приближения к морю.

А тем летом дорога к морю меня утомила и озлобила. Сами сборы в летнее путешествие стоили серьёзной нервотрёпки. Я не мог выбрать одежду, которую хотел взять к морю. Все шорты, сандалии, футболки и летние рубашки стали мне либо малы, либо полностью морально устаревшими. Все они были легкомысленными, дурацкими и ужасно детскими. Ту одежду и обувь, которую я считал подходящей, родители забраковали, потому что она не годилась для южного жаркого лета.

Всю дорогу на море я по большей части пролежал на верхней полке в мрачном настроении. Меня раздражало всё то, что прежде составляло радость железнодорожного путешествия. Мне не хотелось дорожной еды и мучили её запахи, бесили дети из других купе, которые весь день носились по вагону и орали, выводил из себя храп соседа за стенкой, раздражали разговоры родителей с попутчиками, доводила до бешенства жара, духота и собственный пот, сердил однообразный пейзаж, ползущий за окном. На станциях я не выходил постоять на перроне или выбрать какой-нибудь еды, предлагаемой вокзальными торговками. Мне категорически не хотелось ничего, даже мороженого или ягод, тех, что продавались по всему долгому пути на каждом полустанке.

Книга, взятая с собой, меня не зацепила, а наоборот. Рэй Брэдбери раздражал примитивностью изложения, убогостью диалогов и дурацкой многозначительностью. Я не верил ничему в его книге и сердился на тех, кто говорил о ней с придыханием и всячески рекомендовал.

Родители, видя и чувствуя моё далеко не дружелюбное настроение, оставили меня своим вниманием. Вот и ехал я на верхней полке несчастный, недобрый и одинокий, считая сначала часы, а потом минуты до окончания изнурительно скучного и неудобного путешествия.

Когда поезд разгонялся на длинных прямых пере гонах, я не высовывал руку в приоткрытое окно, чтобы ладонью, как крылом самолёта, разрезать воздух, меняя угол, и чувствовать, как рука то взлетает, то устремляется вниз. Мне этого не хотелось, это не могло доставить удовольствия, и я с грустью вспоминал, что когда-то мог проделывать это часами, гордо думая, что до такого никто, кроме меня, не додумался. Впоследствии я увидел, что все дети так делают, но продолжал, потому что это было весело.

«Что не так со мной и со всем миром?» – думал я в той дороге. Всего год назад мы с папой выскакивали на станциях и торопились прикупить чего-нибудь самого вкусного. Жареные хрустящие карасики, молодая круглая отварная картошечка, посыпанная зеленью, домашние пироги с разными начинками, квас совсем непривычного вкуса… Хотелось всего. Тётушки, продававшие всю эту прекрасную еду, шутили, папа тоже…

А тем летом, в той дороге к морю, я в первую очередь видел не жареных карасей или пироги, а с брезгливостью устремлял взгляд на сухие, корявые руки торговок, на их потрескавшиеся ногти, на покрытые пятнами фартуки. В вагоне-ресторане, посещение которого прежде ощущалось редким праздником, со мной произошло то же самое.

Но я тогда не знал ещё, мне было невдомёк, что дело не в карасях и не в торговках… Я сердился, источал раздражение и полагал, что нам просто в тот раз не повезло с поездом, вагоном, соседями, погодой, продавщицами… Ну а лично мне не повезло с книгой и настроением.

На третий день дороги я практически расплавился от жары, скуки, безделья и неудовольствия. Все предложения спуститься вниз, размяться, нормально поесть, может быть, поиграть в карты я пропускал мимо ушей.

– Да спустись ты вниз… Внизу попросту прохладнее, если ты помнишь физику, – говорил папа, – пройдись, постой у окна в коридоре… Хватит киснуть… Протухнешь скоро… Пойди, в конце концов, умойся, облейся по пояс холодной водой… Сразу жизнь заиграет красками, аппетит проснётся, настроение появится.

– Оставь его, – не услышав моего ответа, говорила мама, – пусть лежит… Ему сейчас что ни предложи…

В тот день, страдая от всего мною перечисленного выше, но прежде всего от самого себя, я, слушая перестук колёс и рельсовых стыков, думал самые невесёлые мысли и додумался до полной тоски и бессмыслицы.

«Вот моё имя, – думал я, – что это такое? Четыре буквы… Родители его произносят, обращаясь ко мне… Все его произносят, зная, как меня зовут… Я, если меня спрашивают моё имя, его произношу… Четыре буквы… Это моё название. Мне его придумали мама и папа… Почему? По каким признакам?.. Почему не другое? А было бы другое… Какая разница… Я знаю людей с таким же именем, как у меня… У нас одинаковое название… Но мы совершенно разные… Зачем мне это имя? Оно ничего не значит… Дурацкие четыре буквы…»

Думая так, я стал мысленно повторять своё имя под стук колёс. Я повторил его раз двадцать, тридцать, больше – пока оно не превратилось в бессмысленное чередование звуков, в шум, в ничего не значащую пыль.