Темное дитя - Ольга Фикс Страница 40

Честно говоря, мне было абсолютно не смешно. На миг представилось, что я окружена призраками тех, неродившихся, сестер и братьев. Справа от меня стоял Саша. Как звали остальных, я не знала. Дико захотелось в листочек тот заглянуть и прочесть.

– Да, так я, значит, тогда уехал. И даже какое-то время страдал, места себе не находил, матери твоей письма писал. Понять не мог, чего ж она мне не отвечает. Теперь думаю, скорей всего, она моих писем и не получала. Почта тогда между странами паршиво работала, письма и посылки в основном с оказией отправляли. Ну я мать каждый раз просил, чтоб она мои со своими вместе передала, а она, скорей всего… м-да. Ну а потом школа, колледж, девчонки, то-сё. Я эту историю, ну что Майка, оказывается, ребенка ждала, от матери только тогда узнал, когда мы с женой колебаться стали, оставлять или нет. Ну сама понимаешь, молодые, у каждого карьера на взлете, а тут это. Но мать настояла, чтоб оставили, у ней эта история аргументом, значит, главным была. Дескать, один аборт уже на тебе висит. Хотя если разобраться – при чем тут я? Когда я даже не в курсах был? Но она, мать моя, бабушка твоя, земля ей пухом, железная была, твердая как кремень. Кого хошь в чем хошь убедит. И в самом деле, потом с детьми нас здорово выручала, без нее бы мы… м-да.

– Бабушка умерла?

– Да, в прошлом году. Ты, между прочим, на нее чем-то похожа. Бровями, что ли, или манерой говорить, или вот когда улыбаешься. Есть что-то такое, не пойму что. Мать молодая была, шестьдесят пять. Жить бы да жить, и на внешность еще ничего, за собой следила. Другие в ее возрасте по пятому разу замуж выходят. Онкология. У тебя, кстати, помянуть ничем не найдется? А то как-то нехорошо о покойнице на сухую.

Я достала кошерную на Песах анисовку. Помянула с отцом незнакомую бабушку.

– Мать-то как? Замужем, дети есть? Ну, кроме тебя, я имею в виду.

– Замужем. Детей, кроме меня, нет.

– Что так?

– Ну она больше бизнесом всегда интересовалась.

– Бизнесом? И успешно? Ну да, голова у Майки работала, вечно она была спортсменка, комсомолка, отличница. А я, это, всегда при ней… м-да. Честно тебе сказать, не особо я в жизни преуспел. Так, тяну лямку за зарплату. Жена – да, жена умница. И дети толковые растут, все в нее. А я, это… м-да. Надеюсь, и ты, Соня, больше в мать пошла, чем в меня. Ради тебя же самой надеюсь!

Под конец встречи отец расчувствовался. Вскакивал из-за стола, порывался обнять-поцеловать (невидимая Тёмка, лапушка, каждый раз отталкивала его от меня). Жаловался, что никто его в жизни не понимает, с тех пор как мать умерла. Американцы эти с их ледяным keep smile! ^[21] Раньше он ими восхищался, сам хотел стать таким же. Куда! Не с его свиным рылом в калашный ряд! Проживи он в Америке хоть сто лет, никогда ему не стать там своим! Конечно, у них дом в субурбе, машины две, все дела. Дети учатся в приличных местах. Но радости ж от этого никакой! Никому он нигде не нужен. Жена – что жена? Жене тоже без него лучше будет.

Зато теперь, когда нашлась я, родная душа! Теперь он меня никогда… Можно он приляжет здесь, на диванчик?

Я вызвала отцу такси, с трудом добившись, чтобы он заплетающимся языком назвал адрес.

В дверях отец повалился на меня в последний раз:

– Доченька! Родная! Да ты! Да я ж тебя!

Тёмка кошкой взлетела мне на плечо, распушилась и зашипела отцу в лицо, сверкая глазами и сыпля во все стороны искрами:

– Пшшшёл вон! Пшшшёл! – и замахнулась на него когтистою лапой.

Отец сразу протрезвел:

– Это что ж, значит, кошка у тебя? А где ж она сидела, что я ее раньше не видел? Сур-рьезная! Ишь, прямо по-человечески шипит. Да пошел я уже, пошел!

– А почему он тебя доченькой звал? Это твой папа был, да? – спросила Тёмка, становясь девочкой обратно. – Противный какой. Мой папа был куда лучше!

– Наш папа, – поправила я ее.

* * *

Если в самом деле озаботиться открыть сидур, то бишь еврейский молитвенник, то увидишь, что изрядная часть его состоит из восторгов и восхвалений. Не знаю, может, все молитвенники такие, но будь я Богом, давно б засахарилась от всей этой зашкаливающей приторности.

Ну а оставшаяся часть вполне информативна и по делу. Цель ее – напомнить о том, что мир наш не так уж плохо устроен.

В смысле, могло быть и гораздо хуже!

– «Слушай, Израиль!.. Если послушаетесь заповедей моих… то дам земле вашей…» Тёмка, что такое матар?

– Дождь.

– Дождь разве не гешем?

– И гешем, и матар, и мабуль. Смотря какой дождь.

– Понятно… йорэ в малькуш… ни слова не понимаю, как по-китайски! Тём, про что это хоть?

– Про дождь.

– Опять про дождь?! Ты же только что сказала…

– Ну и что? Дождь разный бывает.

Не понимаю. Не укладывается в моей голове. Я могу понять, зачем эскимосам двадцать пять разных слов, обозначающих снег. Но в Израиле, где месяцами не видишь тучки на небе, зачем столько слов и выражений, означающих дождь?!

«А не послушаетесь – запру небо, и не будет вам дождя никакого, и земля не будет родить…»

Местами, как видим, Бог в сидуре переходит к прямым угрозам.

Душно. Кажется, горло и глаза засыпаны песком. Особенно с утра, когда просыпаешься. По ночам подолгу невозможно заснуть из-за духоты. Первый день хамсина, третий, восьмой… кто вам считает? Сказки это, про пятьдесят дней в году.

Поддавшись на Тёмкины уговоры, я наконец завела аквариум. И теперь моя золотая рыбка чуть что ныряет сразу на глубину. Я ей набросала там игрушек: стеклянных шариков, бисеринок, ракушек – и Тёмка часами выкладывает из них на дне аквариума узоры. Счастливая, ей даже не надо всплывать подышать! Захотела – отрастила жабры, захотела – сменила их обратно на легкие.

Впрочем, рано или поздно Тёмке осточертевает немая рыбья жизнь, и она выпрыгивает из воды, приземляясь возле аквариума опять девочкой. Какое-то время капли на коже и мокрые волосы немного скрашивают ей существование на суше. Но вентилятор под потолком бестолково гоняет по кругу пышущие жаром струйки, а кондиционера у нас по-прежнему нет.

Мне легче: окна у меня на работе задраены, на двери надпись – «Пожалуйста, закрывайте». Внут-ри – как в батискафе, другая жизнь. Кондиционер охлаждает окружающую среду чуть ли не до нуля. Идя на работу, я запасаюсь кофтой и теплыми носками. А возвращаясь домой, с удовольствием подставляю голые плечи теплым обжигающим касаниям пустынного ветра – отогреваюсь. Правда, радости хватает ненадолго. Полчаса – и снова уже нечем дышать.

Когда же, когда кончится хамсин?

Без хамсина на закате в Иерусалиме бывает прохладно, почти даже холодно. Градусов двадцать пять, не больше.