Зинзивер - Виктор Слипенчук Страница 40

Все эти вокзалы, духовые оркестры, толпы читателей-почитателей с цветами и разноцветными воздушными шарами, все эти «разведенцы» и литобъединенцы с Двуносым и генералом КГБ в придачу были в моих фантазиях второстепенными, своего рода декорацией, чтобы посильнее пронять Розочку, чтобы она пожалела об уходе… Но, совершенно неожиданно для меня, второстепенные, косвенные люди настолько плотно овладевали ситуацией, что мы с Розочкой почти всегда превращались в их руках в обыкновенную разменную монету. Так, наверное, и Господь Бог придумывал зло не более как вкусовую добавку к добру, а на деле совсем другое получилось, зло превратилось в самостоятельную довлеющую единицу. Словом, косвенные люди настолько несправедливо и кощунственно помыкали нами, что я перестал предаваться фантазиям, — никогда и ни в каком виде я не хотел допускать насилия над Розочкой — ни-ко-гда!

Как сейчас помню, я сорвал одеяло, которым соседка занавесила окно, и сразу очутился совсем в другом мире. Все вокруг было бело и празднично: снег лежал на тротуарах, крышах гаражей и даже на сливах подоконников. В утреннем пламени солнца, отраженном в окнах, деревья, покрытые инеем, казались розовыми. Меня охватила необъяснимая неуемная радость, восторг, я чувствовал себя так, словно действительно вот только что ожил и вылез из гроба.

Я решил сходить на улицу, прогуляться, ведь из-за своей болезни не только потерял счет дням, но и не видел ничего, кроме четырех стен. К своему стыду, вдруг обнаружил, что совершенно не подготовлен к зиме. У меня не было ни пальто, ни плаща, ни даже какой-нибудь мало-мальской курточки. И тогда с помощью шила, капроновых ниток и бельевого шнура я приготовил из байкового одеяла уже известную крылатку — что-то наподобие офицерской плащ-палатки, но с двойным верхом на плечах.

В первый раз я появился в ней на следующий день. Я подозревал, что мое появление может вызвать нежелательные толки, а потому тщательно выбрился и даже вылил на голову остатки «Шипра». Я надеялся, что умные люди сделают вид, будто ничего не заметили, а глупые ничего не поймут… Кроме того, я потому так смело вышел, что у меня еще были деньги и я думал: крылатка одежда временная, только чтобы дойти до ЦУМа.

Я ошибся, ошибся по всем статьям. Встретили меня недружелюбно, и где?! В родном общежитии, в собственных пенатах! Когда я заглянул на кухню, чтобы узнать, какой сегодня день, соседка, стоявшая ко мне спиной, вдруг уронила ложку и выбежала в коридор. Остальные «хозяюшки», как по команде, оглохли, а одна нарочно для меня сказала:

— Господи, насильник?! На такого-то и заявлять стыдно, плевком перешибешь, а гляди-ка… манчестерский друг!

Не знаю почему, но «насильник» и «манчестерский друг» как-то сразу связались с соседкой, что именно она пустила какую-то грязную сплетню. Для чего? Выяснять?! Это было ниже моего достоинства.

На вахте тоже почти отпихнули — Алина Спиридоновна хмыкнула, что уж скоро Филиппов пост, и демонстративно, как умеет только она, стала смотреть в окно. Когда выходил, бросила в спину:

— Есть еще, есть людишки — сущие оборотни!

Наверное, и здесь «поработала» соседка?! Впрочем, на улице было так хорошо, что думать о плохом совсем не хотелось. Кутаясь в крылатку, шел по снегу с таким удовольствием, словно моя жизнь еще только-только начиналась.

В Парке пионеров умышленно свернул с тропки и остановился под березой. Легкий чистый морозец, низкое белое солнце, искрящаяся пыльца — и всего так много-много, что даже голова закружилась от солнечно-снежного изобилия.

Как было бы замечательно упасть навзничь и смотреть, смотреть сквозь инистые ветви на белое солнце.

Подстилая крылатку, я тихо опустился и лег на спину. Никакого холода не чувствовал (мягкая белая колыбель) — вот так бы и умереть, тихо и спокойно.

Я подумал о смерти и не испугался ее. Я подумал о ней не как о высшем наказании за проступки своей неправильной жизни, а как о необъятном космосе, вмещающем вечную жизнь, в котором мое «я» пребывает в бесконечных формах, еще не узнанных мною. Смерть — это узнавание самого себя там, за пределами доступного, где я уже был, есть и буду всегда как высшая реальность.

Мне еще никогда не было так хорошо от понимания простых и очевидных истин. Невольно засмеялся над своими глупыми фантазиями: Жизнь — это смерть, а Смерть — это жизнь. Мне показалось, что я уже откуда-то оттуда смотрю на себя сквозь белые солнечные лучи, сквозь белые ветви деревьев, что я уже слился с землею и чувствую ее вибрацию как вибрацию своего единственного космического корабля.

— Эй, ты, а ну-ка вставай, чего разлегся? — услышал испуганный, полный наихудших подозрений голос. И сразу другой, раздраженно уговаривающий, что не стоит ввязываться: вдруг это окочурившийся бомж — хлопот не оберешься…

Я сел. У меня было такое чувство, будто я опять очутился в какой-то из своих новых фантазий.

— О, слава Богу, цел!

— Давай пойдем, зачем он тебе сдался?!

— Затем… интересуюсь, мать-то у него есть? — Первый голос тоже стал раздражаться. — Эй, ты, а ну-ка вставай, чего расселся?

Я встал и оперся о ствол березы, сверкающий слюдяной дождь осыпал меня с ног до головы. Два мужика в монтажных брезентухах и подшлемниках как-то неестественно встревожились, заоглядывались по сторонам, словно я вдруг выпал из поля зрения, исчез. Наконец интересующийся как будто бы увидел меня.