Кошачьи язычки - Мария Элизабет Штрауб Страница 40

— Нет, я есть не хочу, — ответила она.

Ясное дело. Кто сидит на колесах, тому есть не обязательно. Но за каким чертом она травится этим дерьмом? У нее же все есть!

— Тогда придется мне слопать обе порции, — отозвалась я. — А что это у тебя с чемоданом? Я же принесла тебе сумку! Или ключ был не там?

Из ванны донесся только легкий всплеск. Я пошарила в ее сумке — теперь я хорошо в ней ориентируюсь — и выудила пачку сигарет. Мои пальцы скользнули по кошельку. Что в нем, мне тоже известно.

— Зачем ты его сломала? Можно взять твои сигареты?

— Принеси мне тоже, пожалуйста.

Понятно. По-видимому, сейчас у нас состоится small talk. [29]Оно и к лучшему, это позволит избежать неприятных тем, иначе я проболтаюсь. Мне нельзя себя выдавать! Она, должно быть, меня любит. Вот и хорошо. Пусть скрывает от меня свою тайну до последнего вздоха, я ведь вовсе не жадная до денег, во всяком случае, для меня это не принципиально, но она должна любить меня и ни на секунду не усомниться в том, что с завещанием поступила правильно. Тогда, быть может, в один прекрасный день на мою Булочку прольется золотой дождь. Джинсы от модного дизайнера, лучшее нижнее белье, собственная квартирка. И каждую минуту — светлые воспоминания о доброй маме, то есть обо мне, у которой оказалась такая щедрая подруга.

Я встала возле ванны на колени и одним движением зажгла ее крутым «Дюпоном» обе сигареты. Она улыбнулась. На ее мраморных плечах осели невесомые лепестки пены, источающие кокосовый аромат, ясное дело, от геля. Она взяла сигарету в зубы.

— Ну вот, тебе уже лучше, — сказала я, — и это прекрасно.

— Я выпустила струйку дыма, и она тоже. На кафельных стенах ванной собрались мелкие капли влаги. На ее длинных ресницах тоже дрожала водяная пыль.

— Тебе никто не говорил, что ты бабенка что надо? — дурашливо пробасила я с интонацией соблазнителя.

— Прекрати, — отмахнулась она. — Не видишь, я пытаюсь собраться с духом. Я хочу кое-что тебе рассказать.

Будь по-твоему, моя раскисшая Ледяная принцесса. Я поудобнее устроилась на полу и погрузилась в собственные мысли. К примеру, о том, каким образом вытянуть из нее причитающийся мне куш. Конечно, с того момента, когда я совершила свое открытие, роясь у нее в сумке, положение могло измениться. Во всяком случае, сейчас нельзя ни о чем ее просить, это было бы совсем уж бессовестно. Но как же мне выволакивать из грязи свою телегу?

Она прислонилась головой к бортику ванны и прикрыла глаза. В мыльнице дымилась сигарета.

Еще там, на катере, когда я понятия не имела ни о таблетках, ни о завещании, мне уже показалось, что с ней что-то не так. Она выглядела такой незащищенной, что я подумала: за этим блестящим фасадом не все благополучно. Возможно, в ней слишком мало злости, чтобы уметь противостоять этой паскудной жизни. А может, просто слишком много красоты. Известно ведь: самые красивые женщины расшибают себе лоб больнее других — в тот далеко не прекрасный день, когда начинают понимать, что вокруг них увивается все меньше мужчин и уже далеко не каждый жаждет их общества.

Когда она только появилась в нашем классе, я с первой секунды поддалась ее обаянию. У нее были светлые, цвета меда, блестящие волосы, собранные в конский хвост, — я сама давно о таком мечтала, — и совершенно белая, выгоревшая на солнце прядь. Ей никогда не надо было краситься, не надо было раздобывать пакетики с хной, как мне. Потрясающая внешность досталась ей просто так, без малейших усилий с ее стороны.

Она заняла парту за мной и Норой, и на первом же уроке я заработала замечание в дневник, потому что сразу начала вертеться, так не терпелось мне с ней поболтать. Девочка, сидевшая за моей спиной, интересовала меня гораздо больше, чем дроби или члены предложения, она притягивала меня как магнит. У нее в ушах матово переливались настоящие жемчужины, а глаза светились какой-то тайной, она совсем не походила на других девочек из Пиннеберга, она была как раз такая, какой хотела быть я, она была другая. Никогда не смущалась перед учителями, как это часто бывало со мной. В школе Клер чувствовала себя свободно, как будто ее окружала аура, в которую никто не решался вторгнуться.

Раньше всех из нас у нее появилась грудь. Перед уроками физкультуры я смотрела на нее в раздевалке и завидовала. Но потом я неожиданно ее обогнала, потому что у меня первой в классе начались месячные. Как все нормальные девочки, я, конечно, находила это неудобным и отвратительным, но в то же время принимала как некое посвящение. Следующей после меня оказалась Нора, и ее Мамуля завела для нее специальную тетрадочку, которую Нора потом постоянно таскала с собой. Это было ее расписание, скрепленное подписью фрау Тидьен и старой Оппенковски. Нора переносила «Красную Армию» очень тяжело, даже спортом в эти дни не могла заниматься. А потом, безо всякой задней мысли листая дневник Ледяной принцессы, я случайно обнаружила, что та уже целую вечность среди «посвященных», просто не считала нужным об этом говорить. Я чувствовала себя обманутой вдвойне и потребовала от нее объяснений. Она в ответ просто сказала, что у нее эти дела начались еще в одиннадцать лет, но больше на эту тему распространяться не стала. Я поняла, что ей неприятно это обсуждать и заткнулась.

Если я правильно понимаю, мы с Клер всегда как бы соревновались друг с другом. В детстве мы сами не отдавали себе в этом отчета, настолько были разными, просто две противоположности, и для себя, и для остальных, но прежде всего — для Норы, так что нам и в голову не приходило соперничать. Додо и Клер, Клер и Додо. Мы были парой, а Нора — фоном.

Возможно, я — единственный в мире человек, с которым, считая школу и Мюнхен, ее связывает столько лет тесного общения. Но знаю ли я, что происходит в ее душе? То, что она ни разу даже не намекнула мне на свой план с завещанием, как раз понятно, — чтобы в крайнем из самых крайних случаев это стало для меня приятным сюрпризом. В конце концов, кому еще ей оставить свою кучу денег, детей-то у нее нет? Но зачем она жрет таблетки? И как я понимаю, намного больше, чем нужно для здоровья.

— Эй, — окликнула я ее. — Ты что там, уснула?

Она с зажмуренными глазами нащупала кран и пустила теплую воду.

— Я должна тебе кое-что рассказать, — сказала она. — Об очень давних делах. И я очень прошу тебя набраться терпения. Мне это нелегко, понимаешь?

— «Понимаешь» — это слово из Нориного лексикона, — хмыкнула я. — Кстати, она жутко надулась. Видимо, в ближайшие часы нам придется с ней поговорить, как думаешь?

Она погрузилась в воду с головой, оставив на поверхности только волосы. Со временем ее конский хвост постепенно, сантиметр за сантиметром, укорачивался, но как-то незаметно, так, что это не бросалось в глаза. Похоже, дело дошло до того, что от него скоро вообще ничего не останется. Она вынырнула и пригладила ладонями голову.