Ленин. Соблазнение России - Леонид Млечин Страница 40

Что сделать, чтобы от того не страдать? Мой совет: отмежеваться. Я одно, он другое. А любимого брать, как приемлешь приятную, необязательную встречу с интересным, приятным человеком… Брать встречи, как читаешь с наслаждением час-другой интересную книгу. Закрыл книгу, положил на стол — и до следующей свободной минуты. Если вздумаешь на отношениях к “ним“ в наши годы строить жизнь, получится одно горе, одни унижения, уколы, муки… Надо научиться быть одной, внутренне одной. Ни на кого не рассчитывать!

Скажешь: холодно? Да. И немножко горько. Но зато меньше мук. Зато как подхватываешь неожиданную радость, брошенную “им“! И внутренне удивляешься: “Да ну! Неужели он еще так любит?”».

Мужчины не обходили Коллонтай вниманием. Вот представительный и умеющий ухаживать коллега приглашает в театр на «Веселую вдову», потом везет поужинать. Ужин затягивается до утра:

«Он предлагает пройтись и проводить меня до гостиницы. Идем по аллее, светло и незнакомо безлюдно. Я снимаю свою легкую летнюю шляпу и несу в руке. Он предлагает:

— Дайте я понесу вашу шляпу.

Я внутренне улыбаюсь. Когда мужчина любезно предлагает освободить свою даму даже от легкой ноши, это значит, что дама ему не совсем безразлична и что он сегодня разглядел, что она не только полпред, но и женщина».

Столь же легко, как с Дыбенко, Александра Коллонтай рассталась и со своими недавними соратниками в борьбе за общие идеалы.

Ее интимный друг Александр Шляпников, лидер распущенной Х съездом рабочей оппозиции, не понял, что наступили новые и жестокие времена. Человек прямой и простодушный, он сожалел об утрате пролетарской чистоты, требовал восстановить рабочую демократию и призвать к порядку оторвавшуюся от народа партийную верхушку. Весной 1923 года его сторонники образовали рабочую группу РКП. В деятельности группы не было ничего антисоветского, но сам факт ее создания был воспринят как выпад против власти.

Одного из руководителей рабочей группы Кузнецова в сентябре 1923 года допросил заместитель начальника секретного отдела ОГПУ Яков Агранов, будущий первый заместитель наркома внутренних дел.

В протоколе допроса записали:

«Коллонтай в ее последний приезд в Москву одобрила (принципиально) наше организационное оформление и не возражала против выдвинутых нами задач: лозунга восстановления Советов рабочих депутатов на фабриках и заводах и выпрямление линии партии. Она обещала сообщить о своем согласии войти в руководящий центр».

24 ноября 1923 года политбюро поручило председателю Центральной контрольной комиссии Валериану Владимировичу Куйбышеву: «Вызвать тов. Коллонтай и переговорить с ней».

Куйбышев составил записку, которую отправил в Политбюро:

«Следствием не установлено, что тов. Коллонтай состояла членом “Рабочей группы”. Но безусловно установлен факт ее связи с активными деятелями этой группы, устройства с ними конспиративных совещаний…

Ответы тов. Коллонтай на мои вопросы явно уклончивы и неискренни…

Ввиду высказанного тов. Коллонтай недоверия к партии и нежелания ее сказать всю правду, партия имеет право не доверять тов. Коллонтай ту ответственную работу, которая она сейчас ведет. Тов. Коллонтай должна быть отозвана из-за границы».

Записки Куйбышева было достаточно для того, чтобы остаток своей жизни Коллонтай провела в общении с чекистами. Ее бывшие товарищи по «Рабочей оппозиции» погибли. Коллонтай бросилась к Сталину:

— Разумеется, я не разделяю позицию блока. Мои личные отношения к Зиновьеву и Троцкому вам известны. Я целиком поддерживаю генеральную линию и полностью разделяю вашу установку в курсе внешней политики…

На прощанье не забыла сказать генеральному секретарю:

— Я вам за многое неизменно благодарна. Ваша товарищеская отзывчивость, вы такой чуткий…

Сталин — насмешливо:

— Даже чуткий? А говорят — грубый. Может, я и в самом деле грубый, но не в этом дело…

Генеральный секретарь взял ее под свое покровительство. Докладная записка Куйбышева была отправлена в архив.

«По телефону, — записала в дневнике Коллонтай, — справилась в ЦК, когда же мне прийти за ответом. Мне ответили, что приходить незачем, так как “дело” выяснено и снято с меня… Но пережить пришлось много и глубоко. Было много тяжелых встреч с товарищами. Дороги разошлись. Александр Гаврилович Шляпников меня не понимает и считает “карьеристкой”. Это больно».

Постепенно Коллонтай становится другим человеком. Сама удивляется переменам, которые в ней совершаются:

«Вспомнила, что когда я выходила замуж за Коллонтая, мать моя тщательно пыталась заинтересовать меня обстановкой будущего семейного очага. Только бы у меня был свой письменный стол и книжный шкаф, остальное неинтересно и неважно. А сейчас я обдуманно и с любовью выбирала каждую вещь для новой гостиной в полпредстве…».

Она по-прежнему заботится о своей внешности, следит за модой:

«За какие-нибудь десять-двенадцать лет женщины сумели изменить свою фигуру. Нет больше “боков”, исчезли груди-подушки. Многие не носят корсетов. А в нашу молодость не носить корсетов — это был “вызов” обществу».

Расставание с корсетом шло только девушкам с завидной внешностью. Остальные расплылись в бесформенных одеяниях. Но потом в моду вошли фасоны, подогнанные по фигуре, осиные талии и плоские силуэты. На фигуру Коллонтай грех было жаловаться.

«Сегодня официальный обед, который кабинет министров дает в мою честь. Как добросовестная камеристка-горничная я сама себе приготовила все принадлежности вечернего туалета. На моей постели аккуратно разложено темно-лиловое бархатное платье, золотые парчовые туфли, такой же миниатюрный ридикюль с тонким батистовым платком и гребеночкой, ведь я все еще ношу коротко остриженные волосы. И после тифа в двадцатом году они продолжают виться, но расческа всегда под рукой, чтобы иметь презентабельный вид».

В определенном смысле она вернулась к стародавним временам, когда юная Шурочка ездила на балы и ее родители принимали гостей: «Прием для дипломатов, правительства и общественности я обставила с подобающей роскошью. На шести столах стояли двухкилограммовые банки со свежей икрой — роскошь небывалая в Норвегии. Даже на обедах у короля свежая икра подается лишь на маленьких сандвичах. Живые цветы, лакеи с “Советским Абрау-Дюрсо” усердно подливали в бокалы, а в перерыве давался концерт русской музыки, и молодая норвежская танцовщица танцевала на манер Дункан под русские мелодии».

Малоприятные новости из Советского Союза, конечно, доходят, но дурные вести она гонит от себя, списывает на уныние и малодушие своих старых подруг:

«Дома трудная полоса, недород сказывается — еще не овладели новыми формами хозяйства. Партия работает, шлет по деревням хороших работников, но есть перегибы. В Ленинграде и Москве (даже в столицах!) голодно. Мои приятельницы из Ленинграда, друзья моей юности, до сих пор не вжились в новые условия. Письма от них, от сестры моей Адели полны жалоб и просьб выслать шведские кроны на Торгсин».