Гангстеры - Клас Эстергрен Страница 40

Стол был сухой и чистый, я свернул несколько косяков и, сложив их в старую банку из-под чая, убрал в шкафчик. Не успел я надеть пальто, как вошел Густав.

— Ты еще здесь? — тихо сказал он. И сразу продолжил: — Почему ты уходишь?

— Поздно уже, — сказал я.

Он взглянул на меня так, словно хотел сказать: «Ну и что?»

— У меня есть комната в отеле.

Снова: «Ну и что?»

— Я женатый человек.

Этого тоже было мало. «Ну и что?» Он покачал головой, как будто я сказал глупость.

— Мне следовало бы возненавидеть тебя, а не это… — Он стоял в дверях своей комнаты, указывая на рукопись, которая лежала у него на столе. — Я никогда не видел этого мерзавца, зато тебя… Ты приходил и уходил, и всякий раз это было так круто, так необычно, а после твоего ухода она сидела здесь, веселая, грустная, и совершенно… никчемная…

Он был не пьян, но выпил достаточно, чтобы набраться смелости и высказать мне все это. Пожалуй, он имел на это право. Я понимал, что не могу сейчас просто так взять и уйти. Густав пошел на кухню, открыл холодильник и достал пол-литровый пакет молока. Осушив стакан, он наполнил его снова. Возможно, он не кривил душой, но я не уверен, что его слова выражали те чувства, которые Мод испытывала ко мне, что они вообще имели ко мне хоть какое-то отношение. Быть может, они выражали те чувства, которые он испытывал к персонажу моей рукописи.

— Все это тонкие материи, — сказал я. — Трудно быть в чем-то уверенным.

— Знаю, — ответил он. — Видел. Вы — жалкие эгоисты.

— Пожалуй, с этим не поспоришь.

— Мне так это надоело, — сказал он. — Когда вы, наконец, поймете?

— Это уже не важно. Слишком поздно.

Быть может, он услышал больше, чем я хотел сказать, что-то между слов. Во всяком случае, он посмотрел на меня с сочувствием.

— Меня замели, — сказал он. — На прошлой неделе. У меня почти ничего не было… — Он показал пальцами, как мало у него было. — Меня посадили в машину и стали допрашивать. Я спросил, что мне за это будет. Они сказали, что для начала составят протокол, а потом меня вызовут в суд. «Вот тогда, — сказали они, — у тебя будет возможность припомнить пару слезливых историй о своем паршивом детстве». Я дико разозлился и сказал, что детство у меня было вовсе не паршивое. У меня было офигительное детство. Я думал, они меня изобьют.

Я засмеялся. Мне был знаком этот тон, эта непримиримость, это гражданское мужество, сломить которое мог только настоящий профессионал.

— Я хочу тебе кое-что показать… — сказал он.

Я прошел за ним в его комнату. Из-под кровати он выдвинул большой ящик.

— Смотри…

В ящике лежали старые игрушки, модели, разные человечки, игры, мечи и пистолеты.

— Это все мне подарил ты.

Я посмотрел внимательнее, пошарил в ящике рукой, и с трудом признал лишь несколько машинок, которые я возможно ему подарил. Хотя он конечно же был прав. Я все забыл, но ни за что на свете не признался бы в этом.

— Да, точно, — сказал я. — Так ты все сохранил…

— Все до последней мелочи, — ответил он. — Вот о чем я думал, сидя в машине с этими фашистами.

— Я тебя понимаю, — сказал я.

— Ты сбежал из-за меня?

Мне пришлось посмотреть ему прямо в глаза, чтобы заставить его поверить мне.

— Не смей так думать. Никогда. Обещай мне.

Я протянул ему руку. Он ответил мне крепким рукопожатием, и я понял, что он поверил моим словам. Это было важно. Чувство ущербности и потери, которое некоторых молодых людей сводит с ума, было условием его существования с самого рождения, и он научился с этим мириться. Обстоятельства исчезновения отца делали всякие розыски бессмысленными: некого было искать и нечего — ни человека, ни правды; единственной зацепкой был образ, запечатленный на нескольких фотографиях, — образ этот был окружен непроницаемым молчанием до тех самых пор, пока не перекочевал на страницы романа, где приобрел черты, преувеличенные и романтизированные, что было очевидно любому, даже самому неискушенному молодому человеку.

— Но ты же мог стать моим отцом, — сказал он. — Если бы только захотел.

Близилось утро, и мы оба устали. Много всего можно было бы добавить к сказанному — в особенности о том, чего я хотел, а чего — нет, но какие бы слова для этого ни нашлись, они прозвучали бы как слова оправдания. Поэтому я промолчал. Густав был спокоен и невозмутим, он не собирался наседать на меня с расспросами. Ему просто надо было высказаться, раз и навсегда.

— Что бы ни случилось, — сказал я в прихожей, держа в руке мешок с мусором, — что бы ни случилось, знай, что я рядом. Если тебе когда-нибудь понадобится помощь.

Он кивнул, он это знал.

— Рано или поздно все мы в этом нуждаемся… В помощи.

— И ты тоже, — сказал он.

— Разумеется, — ответил я и вышел.

Когда я добрался до гостиницы, портье спал. Продрав глаза, он вышел только после нескольких звонков. В отеле меня знали, и я был убежден, что он и его коллеги полагают, будто я веду двойную жизнь.

— Вам помочь с мусором? — спросил он.