В поисках утраченных предков - Дмитрий Каралис Страница 40

Я у берегов Малой Азии, мое окно смотрит на северо-восток, в принципе — на Питер. За моей спиной, на самой вершине холма — ничем не огороженная смотровая площадка, можно катиться вниз, к прибрежному шоссе метров сто, цепляясь за кусты и уснувшие на зиму кактусы. На загривок холма змеиной лентой вползает шоссе, и убегает по стрелке, на которой написано «Древний Акрополь».

В день приезда купил у китаянки в овощном киоске книгу о Родосе на русском языке. «Шанго!» — удовлетворенно сказал я, памятуя, что именно так по-китайски звучит «хорошо». Китаянка пожала плечами. Я растерялся и стал внушать пожилой китаянке, что «шанго» — по-китайски означает «хорошо», «good», «very well». Неужели она не знает? Китаянка улыбалась и мотала головой. Странная китаянка, не настоящая. Не мог же мой покойный батя научить меня неправильно. Я с детства знал, что «шанго» по-китайски «хорошо». На этом стоял и стоять буду. Н-да.

Когда я иду по улочкам Родоса, мне хочется жить в Греции. Здесь нет вызывающей роскоши, тихо, спокойно. Садики, скверики, дворики, кафе. Бредешь, как по ботаническому саду. Пристойное телевидение. На базаре никто не хватал меня за руки и не совал под нос товар. Только косматый старик, чтобы не заснуть, завывал рекламу своим креветкам и каракатицам. Не встретил ни одного полицейского на Родосе. Либо они ходят в штатском, либо их отправили в коллективный отпуск.

На острове затишье. По мне — в самый раз. Многие гостиницы и таверны на ремонте — из них вытаскивают старую мебель, протертые паласы, в витринах магазинов пылятся пляжные товары и бутылки с вином. Словно все бросили и ушли. Греки сидят за карточными столами, пьют винцо, кофе с водой, курят и поглядывают в телевизор.

Рядом с набережной — пустырь с остатками строительного мусора. В окне второго этажа обреченного на снос дома сидит манекен в котелке и белых перчатках — готовится спрыгнуть и салютует прохожим».

Он отложил ручку, потянулся и вышел на пустую террасу — смотреть, как в теплом сухом воздухе парят чайки.

…Медведеву нравилось делать простые, понятные дела: строить дома, сажать кусты роз, рубить бани, ходить по грибы, засевать травой газонную лужайку, развешивать картины, листать исторические справочники, выпускать интересные книги, плыть на байдарке по извилистой таежной реке, играть с сыном в футбол, — все это доставляло радость и сладостное ощущение глубокого утреннего вздоха, когда ты просыпаешься в солнечное утро на сеновале или в палатке, и блаженно потягиваешься; но болезнь, называемая писательством, стерегла его лет с двадцати, и ее приходы, носящие характер запоев, превращали Медведева в человека замкнутого, хмурого, раздражительного, недовольного собой и окружающими. Медведев полагал, что в его жизни что-то сложилось не так — многие писатели работали ежедневно, словно копали одну длинную траншею — от завтрака до обеда, от обеда до вечерних телевизионных новостей, они писали неплохие рассказы, повести, романы, выходили книги, их печатали журналы… Медведев же вползал в свои литературные запои редко и медленно — терял голову на несколько месяцев — и с трудом выбирался из них, оставался недовольным написанным до тех самых пор, пока люди, чьим мнением он дорожил, скажут ему похвальные слова: «Старик, это хорошо! Поздравляю!» Но и после добрых слов вспыхивали отчаянные мысли: лгут, не хотят огорчать, я бездарь!.. Но вот выходила книга, он раздаривал ее в своем кругу, появлялись рецензии, звонили и заходили знакомые, весело блестели глазами: «Неплохо, очень неплохо», и он брал свою книгу в постель — теперь она казалась чужой, и к утру, погасив свет, засыпал с радостной мыслью: и правда, неплохо…

Медведев никогда не сожалел о своей болезни, и предложи ему кто-нибудь всемогущий избавиться от литературных запоев, предложи забыть хмурость, раздражительность, сломанные в гневе авторучки и карандаши, и вместо этого спокойно делать одно из полюбившихся дел, он отверг бы такое предложение: жизнь потеряла бы свой смысл.

«Хочешь просто жить и не писать?» — спросили бы его. «Нет», — не задумываясь ответил бы Медведев.

…Чайки кружили лениво, сыто, иногда взлетали выше холма — так, что приходилось задирать голову и прикладывать руку козырьком, и Медведев, устав от блеска солнца и моря, вернулся в номер и вновь сел за легкомысленный дамский столик.

«Все идет не так, как надо. Есть все условия для работы, можно сказать, рай земной: отдельная просторная келья, великолепный вид на море, кухня-гостиная, каменная терраса над скалой, по которой можно ходить в раздумьях с чашкой кофе в руках, есть письменный стол, к которому можно спешно присесть и записать фразу, абзац, накатать целую страницу или даже главу. Но меня тянет наслаждаться новыми впечатлениями: трогать волосатые стволы пальм, стоять на пирсе и смотреть, как рыбаки ловят рыбу на розовый ошметок креветки, курят, переговариваются, потягивают из горлышка домашнее вино, тянет стоять на террасе и смотреть вниз, на бегущие по набережной автомобили, нюхать незнакомые цветы, срывать твердые бугристые шишечки с кипарисов, разглядывать мокрые камушки в пене прибоя, тянет записать все это в дневник, чтобы не забылось…

Полдня подступался к письму, листал старые записи… Все казалось мелким, безнадежно неинтересным, скучным, и я спустился к морю, набрал две горсти камушков на берегу Эгейского моря, посмотрел, как рыбаки закидывают и закидывают свои удочки, и подумал, что наша сестра-хозяйка Анатолия с серыми глазами похожа и на француженку, и на гречанку, и на немку. Что не удивительно: корпус крестоносцев из девяти стран два века простоял на острове, затем — четыре века турецкой оккупации, потом итальянцы, освободившие в 1912 году остров от османов, потом немцы — союзники итальянцев во Второй мировой войне, облюбовавшие Родос для отдыха, потом английские десантники, разогнавшие фашистский санаторий в сорок третьем… Греческий флаг поднялся над Родосом лишь в 1948 году.

Собака, похожая мордой на летучую мышь, каждый вечер караулит меня и облаивает через железную калитку, которой мне никак не избежать, если я поднимаюсь в гору. Совершенно беспородный пес, которого и дворняжкой не назовешь, но живет в доме, при хозяевах, несет хозяйскую службу. Раздается внезапный пронзительный лай — я вздрагиваю и мысленно плююсь — опять забыл про засаду, растяпа. Во владении собаки — каменная лесенка, взбегающая от калитки к дверям дома, и два обзорных балкончика по бокам от калитки. Коварно облаяв меня через калитку (черная морда с зубами высовывается меж железных прутьев), она азартно перебегает на смотровой балкончик и яростно гавкает вслед.

Спустился на кухню за кофе и включил наугад телевизор — выступает священник: на фоне алтаря, перед микрофоном, в рясе, но без митры. Что-то страстно проповедует, жестикулирует. Черная ряса, седая борода, потрясает крепким сжатым кулаком (чувствуется, священник и в морду дать может). Но вот голос его смягчается, ладони раскрываются навстречу зрителям, он начинает говорить тихо и проникновенно… И вновь голос возвышается, палец предостерегает…

Женщины отдаются либо по любви, либо за деньги, либо из благодарности. Последняя причина — самая унизительная для мужчины. Существует женская гордость, существует мужская. Ее иногда подменяют мужской удалью, сексуальной доблестью. А она в другом — не хватать то, что плохо лежит. Ты попробуй ухватить королеву, а не пьяненькую бухгалтершу на вечеринке… Я понимаю — добиться любви, когда сам любишь. Это высокий полет. А взять то, что дают из благодарности или жалости, — это плевать на себя. Я уверен, что большинство мужчин меня не поняло бы, расскажи я им об этом. Сочли бы за импотента или дурака — не хочет взять красивую бабу!