Могила для 500000 солдат - Пьер Гийота Страница 40

Мальчик переводит дыхание в лунном свете, волосы прилипли ко лбу, по подбородку течет вода, на горле блестит слюна.

— Еще разок, отец мой?

— Да, только смотри не простудись.

Мальчик ныряет, священник видит его расправившееся под водой тело, крутящееся, изгибающееся, от рук и ног брызжет пена; мальчик переворачивается на спину, ложится на воду, раскинув руки и ноги, трусы надулись пузырем, внутри колышется член. Священник, расстегнув сутану до пояса, вцепился руками в ограду:

— Выходи из воды и одевайся.

Ребенок, напуганный этим криком, почти рыданием, неподвижно замер в воде:

— Уже, отец мой?

— Выходи из воды. Я вижу, как вокруг твоей шеи расплывается кровавое пятно… Впрочем, останься еще ненадолго.

Но ребенок уже вылез из бассейна, стоит босиком на сырой земле, рукой прикрывая срам из страха перед гневом священника, и не может больше нырнуть. Он бежит по цементному полу, размахивая руками, бьет себя в грудь ладонями, прячется за вышкой, вытирает мокрое тело смятой пижамой, одевается. Потом, дрожа, подходит к священнику, ткань пижамы прилипла к коленям и животу.

Они молча идут по галерее, рука священника сжимает мокрую, трепещущую руку мальчика. Перед дверью дортуара он склоняется к мальчику, проводит ладонью по его пахнущей водой щеке:

— Поцелуй меня; у вас, детей, все так чисто и естественно. Мальчик быстро, встав на цыпочки, целует щеку священника, открывает дверь и убегает в зловонную тьму. Кардинал засыпает на своей постели.

Иллитан, вождь повстанцев, до утра остановился в Энаменасе. Он своими руками задушил двух предателей, их детей выгнал из домов, а жен забрал себе. Трупы волочили в пыли по улице. Детей повстанцы прогнали, они, плача, проходят по кварталам нижнего города к освещенным кустам в садике борделя. Иллитан спит с двумя женщинами.

Серж крутится на постели; несчастный Одри лежит, дрожа, на своей постели, мать гладит его по голове, Бьетрикс — по животу. Одри, весь окутанный сетью слез и рыданий, стеная, понемногу переводит дыхание, словно бьющееся в грязи животное, загнанное и плененное. Теперь он волен убивать, насиловать, отдаваться мужчинам. Серж, склонившись над открытым окном, голый, простыня сползает на пол, трется щекой о ставень.

Напротив солдаты, отправляясь в засаду, складывают палатки. В теплой, напоенной запахом гнили ночи клацают застежки ремней. Под палатками одеяла, циновки, колышки — все в пятнах ржавчины; крыса, забрызганная дерьмом, бежит вдоль стен госпиталя, прыгает по невысоким цементным ступеням, протискивается в незапертую дверь: внутри, тяжело дыша, спят Гай Зодиак и Барклай; крыса подбегает к койкам, дергает зубами шнурки ботинок и края одеял, свисающих на пыльный пол, пьет из лужиц кофе и кровь, грызет остатки печенья, нюхает кровавые плевки и капли гноя; ладонь раненой руки Гая Зодиака свесилась с кровати, крыса вцепляется в повязку, тянет, бинт разматывается, Гай Зодиак, внезапно разбуженный, блюет на натянувшийся брезент раскладушки.

— Караул! Убийцы! Барклай, на помощь!

Крыса вцепилась в рану, Гай Зодиак кричит, трясет руку, крыса еще глубже вонзает свои острые зубы; Гай Зодиак бьет крысу здоровой рукой — зубы впиваются дальше, смыкаются на рваной ране. Барклай, голый, беспомощный, дрожащий, по ногам стекает моча, прыгает к подножию кровати; Гай Зодиак поворачивает ладонь, крыса, ударившись о бамбуковые планки москитной сетки, пищит. Молча подкрадывается Барклай, его раскрытый нож сверкает сквозь грязную сетку; Барклай присаживается на корточки, его ступни погружаются в теплые экскременты, он тянется сквозь сетку и удерживает руку Гая; крыса, оглушенная, не движется, Барклай бьет ее ножом по горлу, разжимает пальцами ее челюсти, вынимает зубы из раны и отрубает крысе голову; Гай Зодиак хрипит, на его лбу и обнаженной груди выступает черный пот, крыса падает сквозь рваную, окровавленную противомоскитную сетку; луна освещает сетку и руку, из которой струится свежая кровь; Барклай давит крысу ногой на цементном полу, он берет Гая на руки, выходит в ночь и несет раненого в центральный госпиталь, искромсанная рука Гая Зодиака бьется о голое бедро Барклая, Барклай гладит обгоревшие волосы Гая; меж пальцев его ног прыгают родившиеся три дня назад лягушата, покорные, суетящиеся, никому не нужные — рабы.

В центральном госпитале два солдата, сжимая в руках зеленые носилки, спят за белым столом, уткнувшись лбами в полированное дерево. Барклай укладывает Гая Зодиака на складную кровать.

Черное лицо Гая Зодиака запрокинуто, его бедра и живот окоченели, но он еще хрипит. На кафельном полу, среди осколков ампул, окровавленных обрывков бинтов и клочков ваты, пропитанных дерьмом, стонет полуголый повстанец; его штаны испятнаны прохладным илом, рот открыт, лицо опухло, под ногтями кровь. Два санитара проснулись.

Появляется военный врач, вокруг его шеи обмотан портновский метр; мучимый бессонницей, он до утра собирает шкафы с ящиками для медикаментов. Санитары подают ему бинты и флаконы, между делом пиная повстанца, чтобы тот молчал.

Гай Зодиак умирает, кожа его почернела, мышцы напряглись, сжатые губы набухли и прижались к зубам. На заре, поскольку для него не нашлось места в штабном вертолете, раз в неделю отлетающем в Экбатан, где врачи могли бы его спасти, он умер. Тогда санитары и часовые по возвращении из полицейского участка — они любят госпитальный кофе — набросились на повстанца, расцарапали ему лицо обломками ампул и гнутыми иглами для шприцев. Повстанец стонет, его колени дергаются, солдаты пляшут на его животе; Барклай, сидя на постели умершего, закрыл ему ладонью глаза:

— Не смотри на месть, Гай Зодиак, не смотри на их танец. Уходи под землю под их топот и смертную ярость.

Но не возвращайся, будь глух к их крикам.

Часовые оставили повстанца, они моют руки, причесываются; солнце заливает бараки, зажигает железо и медь. Санитары обмывают тело Гая Зодиака, промывают его рану, следы крысиных зубов на разорванной плоти, соскабливают гарь с ожогов; затем они одевают его в новую гимнастерку, относят его тело в кабинет командного пункта, покрывают его легким чистым флагом, капитан отдает ему честь, прикладывая ладонь к обгоревшему виску. Весь день писари, интенданты, маркитанты снуют перед телом, один из них поднимает знамя на лице:

— Скорее мертв, чем жив…

В центральном госпитале хрипит повстанец с отбитыми почками, вырванным глазом, разорванными губами; солнце жжет раны на его лице и животе.

Часовой, посланный капитаном, заходит и приканчивает его одной пулей из пистолета, одолженного у солдата — добровольца. Чуть погодя, часовые выносят труп и бросают его за бараки, на кучу навоза. Навозными вилами они накидывают на него солому и сено. Зубья вил скользят по шее повстанца, протыкают губы и брови; вынимая вилы, солдаты расширяют раны. Потом они вытирают вилы о солому. С другой стороны колючей проволоки голая девочка наблюдает за солдатами; она обгладывает кость; под эвкалиптами дерутся двое мальчишек, их руки и ноги царапают землю, отбрасывают сухое собачье и верблюжье дерьмо; один из них между ног другого, расставленных над его лицом, видит кость во рту девочки, он встает, бежит к девочке, хватает ее за плечи, вырывает кость у нее из рук, бьет ее по животу, девочка падает в пыль, двое мальчишек дерутся из-за обслюнявленной, покрытой пылью кости. Побежденный падает на неподвижное тело девочки, его ладонь проникает в рот ребенка, разрывает ее губы, потом опускается, мальчик встает и, держась за живот и плача, бежит к кустам, расцвеченным лохмотьями женщин и детей. Другой мальчик, усевшись на живот неподвижно лежащей девочки, гложет кость и рычит.