Sex Around the Clock: Секс вокруг часов - Андрей Кучаев Страница 40

Маэстро не мог не прочесть «Крейцерову сонату»! Хотя бы из-за одного названия. А эта вещь очень далеко может завести нравственно заостренного человека.

Быть может, композитора «завернуло» после того случая на лестнице? А, может, прочел что-то у Бердяева или Розанова? Или графа Толстого слишком ревностно истолковал? Неизвестно. Все трое – держались прямо противоположных точек! От розановского «поворота оси на 180 градусов» до «полного воздержания» автора «Сонаты». Как раз посередине бердяевское: «Вот двое – и уже Бог!»

Злые языки говорят, что женщина была фригидна, но стыдилась этого, как большинство женщин, и скрывала. Получалось, что муж гнал от себя нечистого, жена – звала его в помощники. С детства опекал ее все тот же Капиани.

Капиани были в родстве с матерью девочки – деды приходились друг другу троюродными. Скрещение двух очень старых кровей… Тут была тайна почти роковая, можно сказать, «родовая» – нечто вроде родового проклятия. Легенда гласит, что когда-то отец в семье Капиани соблазнил собственную дочь, и с тех пор девочки там тянулись к пожилым родственникам – своего рода расплата за давний грех. У Гоголя в дивной и фантастической повести «Ночь накануне Ивана Купалы» о чем-то подобном волшебно и страшно сказано.

Но не верил гений даже в малейшую «червоточинку» внутри подаренной ему Провидением ангельской души!

Зина была, волею неба и благодаря устройству своего естества, чистой женщиной. Так бывает. К ней не прилипало. Бунин, опять же, понимал такие вещи. Такой дар он и назвал «легким дыханием». Зина им обладала. Но поди, докажи такое мужчине, мужу, ревнивому жениху, горячему молодожену! Трудно. Может и драма случиться. А гению? Докажи! Он ответит, что все должно быть просто, безупречно, свято. Поди им, гениям, объясни, что в жизни так почти не бывает. А лишь там бывает, в тех пространствах, где они, гении, только и живут…

Ни с кем он, во всяком случае, не поделился. Следов не осталось. Хотя к трагедии, о которой речь в этом рассказе (а рассказываем мы именно трагическую историю, с гениями иначе не бывает) невинность невесты имеет самое прямое отношение. Тут рок, витание над головой черной птицы. Ворон – не ворон, а так, «буревестник».

В те годы, конец тридцатых, из эмиграции вернулась слегка потускневшая жена художника, из-за которой стрелялся герой. Вернулась без мужа, но с малолетним сыном, к тому же инвалидом – травма, полученная еще в материнской утробе, как утверждали врачи. Дама, – злословили кумушки, – весело жила, утягивала свой живот с плодом, чтоб не терять «боевой» формы, – отразилось на ребенке, который родился вопреки корсетам. Всю подноготную знал только композитор и она сама. Но и это – всего лишь догадки. Корсет был, чего греха таить. И дама была отчаянная. В итоге – ребенок родился с укороченными костями рук и ног при нормальном туловище и несколько увеличенной голове.

Нельзя сбрасывать со счета и тот факт, что была тяжелая сцена, сцена ревности – художник приревновал ее к композитору и, не хочется верить! – чуть ли не избил жену: кто-то написал анонимку, нарочито безграмотную. Ставим знак вопроса, ответ может быть дан, когда рассказ будет доведен до конца. Да и то ответ будет только подразумеваться.

Жданович и на этот раз нагрузился этой ее виной: он подключил к несчастной семье медицинских светил самого высокого ранга, истратив на это все свои сбережения. Супруга виду не подала, что ей это неприятно.

Как же его собственные дети, спросите вы? Да дети и у фригидных родятся, и у идеалистов, и у обычных гениев. Дети вышли хорошие, здоровые. И отношения в семье были и хорошими и здоровыми. Все уходило в творчество, сказал бы фрейдист-психоаналитик. Но женщина-то, она была вне творчества! Ей-то каково было? Как не вспомнить жену Блока, Любовь Менделееву, которая жаловалась близким, что муж не исполняет обязанностей в постели, считает таковое посягательством на чистоту Прекрасной Дамы, которую никто не видел. Что ж, известно, что Любовь Дмитриевна находила утешения и утешителей. Что ждало композитора? Об этом он не говорил ни с кем. Носил в себе, как и многое. Всегда один. Да, прорваться к нему было невозможно. Достаточно того, что планета Избранницы, разделившей с нимжизнь и ее муку, не сгорела в огне от взрыва на Солнце, а расцвела садом, как Земля в теплой ласке Светила, как в озорной песне-оратории великого Ш., – он умел «посвистать щеглом» перед самой мордой Крокодила…

С великими, как было сказано, наш герой не сходился, или сходился трудно, потому о тесных его отношениях с Ш., а позже – с П., ничего не известно достоверного. Уважали, надо полагать, они друг друга, что им оставалось делать? Взять хоть Толстого с Достоевским, – бок о бок творили и жили, да не дружили. Опять Свет и Тень! Есть свидетельства, что молодой Лева Толстой снимал комнату на площади, где свершалась гражданская казнь Достоевского Федора Михайловича. Смотрел он из-за занавески? Какой после этого роман задумал? Или повесть? Может, пришел ему в голову финал «Воскресенья» в эти минуты? Не зря от церкви отлучили. Нет, совместное сосуществование светил нами недооценивается, только астрономами!

Двум медведям в одной берлоге тесно, что уж говорить о трех! Поле такой силы с одним знаком рождает такое отталкивание, что словом перекинуться – мука и труд.

К тому же разница в датах рождения на каких-то пять-десять лет, и вот два подобных гения, родившись под разными звездами, даже когда меняются каждый в отдельности – меняются «невпопад», словно в «противофазе». В такой стране, как Россия, это влечет за собой самые роковые последствия.

Труп России к тому времени уже начинал коченеть, несмотря на огонь пятилеток и энтузиазм «пробудившихся масс». Массы на двадцать минут мог согреть для утренней зарядки марш на музыку Ш. из нашумевшего кинофильма, но и там пелось про «прохладу». Двенадцать блоковских «апостолов» породили миллионы «идущих следом» последователей, истово верующих в мир без Прекрасного и просто без подобия морали и культуры.

Даже вообразить трудно сегодня, что в те поры называлось «моральным» и чем диктовались такие «моральные» нормы. Только что Крупская и Коллонтай призывали жить в «городе Солнца» веселым стадом, отринув семью – ячейку буржуйского общества. Пришел семинарист и…

За «аморалку» выгоняли из партии, ломали об колено партии жизнь, могли выдать и волчий билет, и плюнуть тоже могли. Кто-то жил тайком и в двоеженстве, – иным сходило с рук: «Ты бы тоже был непрочь, а? Завидно, Лаврентий!». Люди работали до полуночи, пока горело окошко за кремлевской стеной, семейную жизнь потеснила жизнь общественная, и это стало нормой и никого не удивляло. Не жили, не разводились, платили алименты. Заводили вторую семью – не расписывались. Только это все не годилось для композитора, он хотел играть и жить по правилам. Ему бы простили. Даже рады были бы. Но он принял их «заповеди» и эту пуританскую мораль, потому что она не противоречила его установкам: моногамия, семья, долг, как было сказано.

Мораль в стране к тому моменту была вывернута наизнанку, и не один раз.

Это как-то легко в России привилось. Тому способствовала муравьиная работа по строительству новых пирамид Пятилеток да медленно остывающая агрессивность боевых муравьиных разновидностей, пока они дожидались скорого применения бойцовских навыков уже на внешней, международной арене. Со временем осыпались и пирамиды и боевой азарт потускнел. Но и то и другое все-таки вскорости пригодилось.